когда водилась с Чабой. Чаба считал, что это от самолюбия. Правда? Жоли, скажи, что с тобой? Или это уже прошло?
Жолт покачал головой.
– Почему ты молчишь?
Жолт как-то судорожно, отрывисто засмеялся. Ну конечно, сейчас он начнет объяснять ей то, что объяснить он не может, – в этом же вся загвоздка. И он молча завертел головой: на стенах висели яркие тарелки с циферблатами, на одной была даже репродукция с картины Ван-Гога. Вот это здорово – тикающая картина. На железной подставке два мраморных стержня поддерживали белый циферблат, на циферблате стояла медная фигурка с топориком, а перед ней чурбачок. В другом углу медные сверкающие фигурки, мужская и женская, пилили бревно. Часы показали четыре, и дровосек ударил по чурке; раздался тонкий, высокий звук – тим-тим! – словно заиграл клавесин. Тут принялись за дело и пильщики; пила ходила, громко воркуя, будто дикий голубь.
– Тебе нравится? – спросила Ольга.
– Любопытно, – сдавленно сказал Жолт, преодолев на миг свою скованность.
А ведь все могло быть иначе. Он мог бы непринужденно заговорить о том, как можно спать под тиканье всех этих часов; они могли бы обсудить вопрос о часовщике и посоветоваться, как с ним быть; Жолт бы рассказал о своем отце, ладить с которым тоже ведь нелегко, потому что отец забивает ему голову множеством прописных, убийственно скучных истин, а он, Жолт, в это время думает о своем: все непоправимая, непростительная ошибка; человеку, которому никогда ни в чем не везло, который никогда и ни в чем не добился успеха, просто незачем было родиться. Любопытно, как рассудит эту проблему Ольга: зря он родился или не зря? И еще бы он мог рассказать об Амбруше. Потом, усилив громкость магнитофона и заглушив таким образом тиканье часов, они могли бы потанцевать. Но в том и загвоздка, что он точно приклеенный сидит в красном кресте, судорожно глотает и молчит как дурак. Ольга, расстроенная, тоже молчала. Ей казалось, что сейчас должно быть тихо, как в морге. Она неслышно прошлась по комнате, что- то быстро закинула в шкаф, потом так же тихонько выскользнула за дверь и вернулась с вазой конфет. Поставив ее на стол, она улыбнулась Жолту и молча показала на вазу.
– У нас есть кока-кола. Принести?
Глубокая тишина, взаимная неловкость толкали Жолта на неизбежное: броситься головой в омут, то есть признаться в своем поражении.
– Если хочешь знать… знать… – начал со злостью он, запинаясь и делая глотательные движения, – уже однажды, ко-ко-гда мне было т-три го-да, я стал довольно хорошо, по всем правилам, заикаться. Заикаться, понятно?
– Конечно, – сконфуженно, но с любопытством сказала Ольга. – Я знаю, ребята рассказывали…
– Ребята… на ребят… наплевать.
– Домонкош говорил, что ты вообще лишился способности говорить. Балда этот Домонкош, – объявила она с беспокойством.
– Что… что он сказал?
– Ничего интересного. Будто бы ты не можешь произносить слова и потому станешь вратарем или форвардом, левым крайним.
– Сам он станет!.. Только… речь… речь… ритм… – Побагровев, с искаженным лицом, Жолт силился связно произнести фразу, потом махнул рукой и встал.
Ольга робко пыталась его удержать.
– Не напрягайся, Жоли! Подожди, я сейчас принесу кока-колу. И покажу интересную книгу… Да вот она, писатель – американец. Я сейчас же вернусь, а ты пока посмотри…
Жолт не стал ее ждать. Он крадучись вышел в холл, сорвал с вешалки поводок, и Зебулон обрадованно устремился вперед. Но на улице он почувствовал угнетенное состояние мальчика и задрожал. Шерсть на его спине вздыбилась, и, полный ярости, он стал искать невидимого врага. Навстречу им шел прохожий и испуганно замедлил шаги. Зебулон взвыл и бросился на него.
– Отпусти! Ко мне! – крикнул Жолт.
Зебулон, ворча, отступил. Прохожий, утратив дар речи, обошел их далеко стороной. А у Жолта внутри что-то словно бы прорвалось, и команда пробилась сквозь ватный ком. Но когда он брал Зебулона на поводок, руки у него были как деревянные. Он мучительно втягивал в легкие воздух, и жгучий стыд захлестывал все его существо.
Потом была ночь. Во сне под звеняще тикающую музыку часового оркестра Жолт танцевал с Ольгой. Его руки лежали на ее плечах, и он испытывал какое-то непередаваемое блаженство.
Настало утро. Он проснулся и, еще одурманенный сном, рядом с кроватью увидел Тибора. Тибор протягивал ему письмо. Это была совсем коротенькая записка:
Целый день Жолт бродил по окрестностям и лишь к вечеру сочинил ответ.
На следующий день в почтовом ящике опять его ждало письмо:
Жолт был уверен, что это самое прекрасное письмо, какое он в жизни когда-либо получал или когда- либо в жизни получит. И все-таки, следуя совету Амбруша, Ольгу он старательно избегал. Изредка он ее видел издалека. Она сидела на скамье или, помахивая длинным ременным поводком, спешила на гору Шаш. И всегда бывала одна. Вернее, не одна, а с Кристи, бежавшей рысью у ее ноги
К этому решению он пришел совсем просто. Не пойдет к матери, и все.
