умирает, говорит она. Как будто обычай требует, чтобы супруги непременно увиделись перед смертью. Впрочем, так, наверное, и есть. Но только если
На другой день она очень слаба. Спрашивает о Хансе. Придет ли он? Спрашивает, не думает ли
— Ты ей сказала, что любишь ее? — спрашиваю я.
— Кажется. Напомни ей об этом.
Я приношу судно, ее опять тошнит.
— Какая дрянь эта смерть! — говорит она.
Я звоню ему и приказываю. Пугаю его смертью. И еще раз тем, что могу все рассказать Йордис. Меня охватывает жгучая радость, оттого что я могу его напугать. Черная радость — единственная радость.
— Не в этом дело, — говорит
— Да, ты не скупой. Ты получаешь пенсию как ревизор, — сердито говорю я.
Входит в дверь больничной палаты. Его страх, как зло, витает вокруг него. Не глядя на нее,
Неожиданно я вижу
Несчастный человек. Даже здесь, в этой палате,
Да, слишком поздно, но я молчу. Это ранит не меня. Йордис лежит с закрытыми глазами. Она не может говорить. Но ее веки дрожат от боли. В ее сопящем дыхании слышна боль. Боль — последнее, что она сознает.
Я говорю
Горе.
Я думаю о том, можно ли ощутить боль всей глубиной души? Или боль — это только слова, которыми пользуются, чтобы уцелеть самому?
Я еще много лет буду снимать телефонную трубку, чтобы позвонить Йордис. Иногда это помогает.
— Мама, — могу сказать я, — сегодня у меня вышла новая книга.
Конечно, это помогает. Никто, кроме Йордис, меня не слышит.
Все еще 1 октября 1985 года. Йордис лежит в морге в Радиумгоспитале.
Мы с
— Нет! — говорю я. — Не хочу, чтобы ты осквернял мое горе!
— Ты действительно хочешь, чтобы я ответила тебе на этот вопрос? — спрашиваю я.
Теперь
Я сижу в автобусе и не могу не думать о Йордис. Пока автобус стоит перед въездом на длинный мост и ждет, чтобы немного стих ветер и можно было ехать дальше, Йордис напоминает мне о себе. Она едет на велосипеде мне навстречу. В старом красном анораке, который надевает, когда ходит в горы или катается на лыжах. Под фонарным столбом ее хорошо видно. Велосипед вздрагивает от встречного ветра, но Йордис не падает. Ее большие блестящие глаза сверкают, когда мы минуем друг друга. Она так близко. И она смеется.
— Какая дрянь эта смерть, но теперь дело уже сделано! — смело кричит она.
С другой стороны на мгновение открывается кусочек неба. Там, наверху, Венера играет в прятки.
Выбрать или не выбрать — это значит принять решение.
После смерти Йордис я трачу время на то, что
Но выбирать
Я разглядываю старые фотографии. У меня есть несколько фотографий Йордис и Ханса.
В раннем детстве Йордис часто смеялась. Потом перестала. Ее темные, круто вьющиеся волосы отказывались держаться в косах. Косы держались самое большее до полудня. Глаза блестели всегда, плакала она или смеялась, И может быть, сильнее всего они блестели, когда она смотрела в себя.
Младшая дочь Элиды
Йордис уже большая. Так, во всяком случае, считает она сама. Пять лет. Она помогала на поле собирать выкопанную картошку и собирала больше картофелин, чем могла сосчитать. 'Золотые глазки'. Но люди, которые придумали для картошки это название, наверное, забыли надеть очки. Глазки у картошки были красные.
Она сняла сапоги и стояла в открытых дверях с жестяной коробкой в руке.
Мама Кьерсти с кем-то разговаривала в доме. Должно быть, с той дамой, которая недавно пришла к ним. Йордис казалось, что когда-то она ее уже видела, но забыла, кто она.
Она открыла двери и крикнула:
— Мама! Я принесла картошку! Можно, я ее сварю?
— Не сейчас, Йордис! Иди сюда и поздоровайся с
Дама встала и подошла к Йордис. Она сняла красную шляпу и положила ее на стул.
— Йордис, доченька моя! — сказала дама и прижала ее к себе.
Это было не страшно, потому что от дамы хорошо пахло. Но вот ее слова
