— Никакой живописи, пока ты не сдашь экзамен на богослова.
— Я сдам этот экзамен... Мне только надо ее найти... это... необходимо...
Пастор открыл глаза, он лежал в кровати. Ему показалось, что он отчетливо видит доктора, который стоит у окна, заложив руки за спину. Потом вспомнил бесполезные поиски. У него было чувство, что его тело исчезло, осталась только голова, плававшая теперь в кровати.
— Ее нашли? — хотел спросить он, но слова куда-то пропали.
В углу комнаты, на комоде, горела лампа под белым колпаком. Запертая домашняя луна. Она никогда не нарождалась, никогда не была на ущербе. Вечно одна и та же: серая, когда свет был погашен, или ослепительно-белая.
— Ее...
Доктор быстро отвернулся от окна и подошел к кровати:
— Да!
— Она жива? прошептал пастор, приготовившись к самому страшному.
— Во всяком случае, живее, чем пастор из Стейгена, — ответил доктор со странной усмешкой. У него было как будто два лица. Они то сливались, то отделялись друг от друга.
— Как она себя чувствует?
— Все в порядке. Ее нашли на берегу и позаботились о ней.
Пастору захотелось молиться, смеяться, плакать. Все сразу. Он прикусил губу и закрыл глаза. Ему пришло в голову, что Господь должен что-то получить от него, но он не помнил, что обещал Ему.
— Впредь тебе не следует искать людей, пропавших в море, — сказал доктор с напускной строгостью. — Для этого у тебя нет ни таланта, ни здоровья. Ты должен заботиться о душах, а не о телах.
Пастор промолчал.
— Это серьезно, мой друг. Несколько дней ты был на грани смерти. Тебя нашли в церкви, как несчастную кошку. Воспаление легких. Теперь кризис уже миновал, но состояние твое еще неважное. Ты обращаешься со своей земной жизнью как человек, тоскующий по раю. Однако содержание твоего бреда свидетельствует о том, что святой Петр вряд ли тебя туда впустит.
— Что я говорил? — бессильно спросил пастор.
— Самое плохое слышал только я. Но и твоя жена тоже достаточно услышала.
— Самое плохое?
— Не думай об этом! Мужчина остается мужчиной, даже если по воскресеньям он надевает пасторское облачение, — сказал доктор. Потом сел на стул у кровати и достал монокль и часы. Через минуту он отпустил запястье пастора, спрятал часы в карман и убрал монокль. Громко высморкавшись, он решительным шагом вышел в коридор.
— Может, кто-нибудь принесет двум живым мужчинам горячего пунша? Да побыстрее! — крикнул он.
Пастор невольно улыбнулся, но когда он попробовал приподняться на кровати, то понял, что еще слишком слаб.
Урсула сама поднялась наверх с пуншем. Странно было видеть ее. Вообще-то она была такая же, как всегда. Она не изменилась. И все-таки — это была другая Урсула. Она поставила поднос на тумбочку и схватила его за руки:
— Слава богу, что ты пришел в себя!
Он взял протянутый ему стакан обеими руками. Она помогла ему пить. От пунша шел пар. Пастор почувствовал себя больным мальчиком, которому мать принесла горячее питье с медом. Он не осмеливался сделать глоток обжигающего напитка, но не мог и удержаться от этого. Не осмеливался спать в одиночестве. Но не мог и бодрствовать.
Он смотрел на уголки губ Урсулы. Они дрожали. Красивые. Ямки в уголках. Две маленькие ямки. Но они были из другой жизни. Что она здесь делает?
Они все вошли к нему в комнату. Пастор видел их как в тумане. Одного за другим. Мать. Детей. Сестру. Время и пространство исчезли. Он не знал, как долго был в забытьи. Но когда он проснулся, доктор по-прежнему сидел рядом. За окном было светло. Наверное, уже наступило утро.
Один раз он проснулся и почувствовал себя лучше. Заговорил с доктором, дремавшим возле его кровати.
— Ты сказал, что я бредил... — начал он.
Доктор, всхрапнув, проснулся и наклонился к пастору. Вытащил стетоскоп и начал прослушивать ему грудь.
— Не думай сейчас об этом... Дыши! — приказал он.
— Я хочу знать.
— Хорошо. Мы поняли это так, что ты говорил с этой Сарой Сусанне.
— Мы?
— Твоя жена тоже была здесь...
— Что я сказал? — шепотом спросил пастор.
— Ты говорил немного сбивчиво, но я привык понимать бред больных...
— К этому нельзя относиться серьезно.
— Почему же? — почти весело спросил доктор. — Нельзя сказать, что я услышал что-нибудь умное.
— Но я все-таки духовный пастырь...
— Ты, но не она, — заметил доктор.
— Что же тогда непоправимо?
Пастор хотел посмотреть в серые глаза доктора, однако не смог выдержать его взгляд.
— Непоправимо? Это решать тебе. Ты говорил о каком-то портрете...
— Что именно?
— Ты называл эту женщину разными ласковыми именами, и твоя жена все это слышала.
— Как она к этому отнеслась?
— Она хотела удалить меня из комнаты под тем предлогом, что я должен спуститься вниз и поесть
— И ты ушел?
— Нет, мне было слишком любопытно. Эта черта моего характера доставляет мне много радости. Я не ушел, но зато велел ей принести мне выжатую тряпку и таким образом остался с тобой наедине.
— И она принесла?
— Да, и отсутствовала как раз столько времени, сколько понадобилось, чтобы спасти положение.
— Так что же такого я сказал?
— Это останется между Господом и мною, я не собираюсь никого мучить цитатами. В бреду люди говорят много странного. Открывают страшные тайны. Или мечты...
— Но я хочу знать!
Доктор посмотрел на пастора, оба чувствовали себя смущенно.
Наконец доктор сказал, придав лицу выражение наставника, наставляющего ребенка на путь истинный:
— Фриц, сколько лет мы с тобой уже дружим?
— С тех пор, как я приехал в Стейген.
— Вот поэтому то, что ты сказал, не имеет никакого значения. Пожалуйста, поправляйся. А то я рискую потерять и лучшего друга, и свою лекарскую репутацию.
Всему свое время
