Он покачал головой.

— Фриц! — В голосе жены слышалась мольба.

— Я не голоден. Оставь еду для той, которая лежит сейчас в море. Только вряд ли она еще когда- нибудь захочет есть! — Это прозвучало как вой.

Урсула, мать, сестра. Эти женщины. Эти проклятые и проклинающие женщины!

Пока он, шатаясь, поднимался по лестнице, стояла мертвая тишина. Только ветер выл и грохотал железной обшивкой трубы. Пастор давно собирался ее укрепить. Но так и не собрался. Так было всегда, он никогда не мог собраться.

В спальне он скинул с себя фрак, нашел полотенце и стал им растираться. Быстрыми, энергичными движениями он старался вернуть телу тепло, но это ему не очень удалось. Потом он рухнул на кровать, продолжая ощущать ритм маленького суденышка, плывущего в открытом море. Он закрыл глаза, но они снова открылись сами собой. Смотрели.

Лицо Сары Сусанне заполнило весь потолок.

Волны. Волны и течение.

Кто он, если не понял, что для них всех означает запертая изнутри дверь церкви, которую нашла Урсула? Если предпочел бросить все ради выполнения своего пасторского долга! Можно сказать, выход, посланный ему с неба. Все произошло так быстро, что ему не пришлось ничего объяснять, — он мог просто исчезнуть. А до того? Он пытался спрятать портрет Сары Сусанне от Урсулы. Воспользовался пасторским облачением, чтобы скрыть мир своей мечты.

А что произошло после того, как он покинул церковь? Между этими двумя женщинами? Что они сказали друг другу?

Поверх белой рубахи на ней был накинут красный плащ. Левой рукой она протягивала Ему чашу. Правая была поднята, словно она призывала Его выпить ее, не жалуясь. Но вид у нее был не очень строгий. Было видно только одно крыло, оно выглядело искусственным. Может, из-за освещения, а может, так было на самом деле.

Вообще пастору хотелось встать и уйти. Но он не мог. Доски пола как будто не отпускали его. В ее глазах он должен был выглядеть жалким, падшим человеком. Или, может, она вообще не видела его? Об этом свидетельствовали ее глаза. Посеребренная чаша была на солидной устойчивой ножке. Тут почти нет серебра, подумал он. Одна видимость.

— Ты не Христос в Гефсиманском саду, поэтому можешь встать и уйти, — сказал чей-то голос.

— Я останусь здесь, пока я здесь нужен, — ответил он.

— В тебе здесь больше никто не нуждается. Здесь людей сжирают живьем и даже не благодарят за угощение, — продолжал голос.

Голос был не ее. Она бы никогда не сказала такой грубости. Или сказала бы? Что он, собственно, знает о ней? Ничего, кроме того, что она сказала в этих долгих, но для него таких коротких беседах. Ему часто приходилось переспрашивать, чтобы как-то связать воедино ее ответы.

А он сам? Кто такой, собственно, он сам? Пятидесятилетний пастор, который когда-то был художником Что он совершил?

— Почему я здесь больше никому не нужен? — шепотом спросил он и с трудом поднялся с колен, цепляясь за алтарную перегородку.

— Потому что это конец! Радуйся, что все осталось скрыто от глаз людских, кроме этого запрестольного образа.

Он не отрываясь смотрел на ее сомкнутые губы. На их еще детские мягкие очертания, но уже с характером взрослой женщины. Это взгляд человека, который собирается писать портрет, мелькнуло у него в голове.

Нет, то были не ее слова. Не ее голос. Она не упрекала его. Он бы сразу это заметил при их встречах. Эти слова принадлежали ему самому. Они не раз вертелись у него в голове.

Неожиданно пастор заметил, что свечи догорели и дыхание белым паром вырывается у него изо рта. Тогда он все вспомнил.

Действительность.

Запрестольный образ. Здесь, в церкви.

Но он никогда не видел его так ясно. Открыв глаза, он видел не ангела, он видел ее.

Фигура Христа с поднятым вверх лицом и сложенными руками. Он сам так же стоял на коленях нынче ночью, когда пришел в церковь молиться за ее жизнь.

Пастор тяжело оперся на алтарь. Перед глазами все плыло.

Теперь он по-настоящему почувствовал холод, особенно тянуло с пола. Осень на севере коротка, зима уже завладела половыми досками. Он не знал, как долго простоял здесь. Не помнил, как зажигал свечи, но теперь они уже догорели. Остатки застывшего стеарина залепили подсвечники.

Он вспомнил свой страх.

Жива ли она?

Он стоял на коленях перед алтарем, положив на него сложенные руки. Но не мог сосредоточиться на настоящей молитве. У него мелькала только одна мысль. Жизнь.

В церкви все было так, как тогда, когда он прошел по центральному нефу и запер дверь на крюк. Когда это было? Вчера?

Тюбики с краской, кисти, тряпки. Все валялось вокруг. Ясно ощущался запах скипидара. Краска, выдавленная на палитру, уже засохла. Тюбик с красной краской, которой он пользовался, когда писал ее волосы, был не закрыт. Какое-то время он ждал, что она сейчас придет они смогут начать работать.

Отвернувшись от алтаря, пастор неверным шагом прошел в ризницу. В приоткрытую дверцу шкафа был виден портрет Сары Сусанне. Он сам спрятал его туда? Дрожащими руками пастор вынул портрет из шкафа и поставил его на стол. Линии и краски поплыли у него перед глазами. Он вспотел, но ему было холодно. Дрожащей рукой он схватил чашу, которую она протягивала Христу, и наполнил ее из зеленой бутылки, стоявшей в шкафу. Держа чашу обеими руками, он сел у стены на стул для невесты. Дверь в церковь осталась открытой. Серый свет проникал к нему в ризницу. Полоски стекла.

И тут он увидел ее. Она вошла из церкви в ризницу и села на другой стул напротив него. Так же, как в первый раз, когда начала ему позировать. Ее голос звучал ясно, тоже как в первый раз. Он был глухой, но слова звучали отчетливо:

— Пастор Йенсен, как вы хотите, чтобы я села?