— Ступайте на поле чести, полковник, и чтоб там все ходуном ходило! Вы что, не видите, как она томится?
Я все еще колебался. Господи, как мало значит такая штука, как гений, когда имеешь дело с подобной мечтой о счастье и совершенстве!
— А нельзя ей подсунуть кого-нибудь другого? — несмело предложил я. — Хотя бы французов. Они всегда были склонны к этому, можно сказать, исторически. Пусть-ка они теперь, когда вновь обрели государственное величие, попробуют еще разок.
И тут я увидел барона и графа в камуфляже; они прокладывали дорогу через цветущую поляну, окруженные резвящимися музами и грациями, которые несли в каждой руке по «Страдивари», а за ними геральдические фигуры, такие гордые, такие реалистические, такие фигуративные, надменно попирающие абстракцию, следовали, обернувшись лицом к желтой опасности, что возрастает прямо на глазах, а она вся красная, колоссальная, вся на тысячу лет, вот что значит по-настоящему массы, боевой народ, мой легионер, и все это колышется, воет, свистит, бурлит, разливается, держится за конец Мао Цзедуна во главе с маленькой красной книжечкой, что закрывает горизонт своим единственным раскосым глазом, китайцы пошли все, их семьсот миллионов, не считая сотен миллиардов потенциальных китайцев, которые имеются у них про запас, в резерве, но которые готовы в любой момент расползтись по гобелену.
— Боже правый! — возопил Шатц. — Китайцы ввязались! Они опередят нас, у них получится!
Я присмотрелся повнимательней. И у меня возникли большие сомнения.
— С обычными вооружениями ничего у них не выйдет, — бросил я.
Тут гобелен пересекла танковая колонна с джи-ай, сидящими на броне, все они были уже без штанов, выглядели решительно, хотя и несколько озадаченно, оттого что оказались здесь, в средоточии золотой легенды.
— Американцы! — обрадованно заорал Шатц. — У них ядерный меч! Наконец-то она будет удовлетворена! Американцы дадут ей счастье!
Счастъе-шмастъе. Ничего у американцев не получится. Слишком они пылкие, слишком торопливые, слишком нетерпеливые, все они помешаны на скорости, так что кончится у них пшиком; гений — это большое терпение, любой истинный любовник вам это скажет.
Шатц, так и не сняв каску, шарит по лесу Гайст биноклем.
— Поди ж ты, — бормочет он, — а я и не знал про такую позицию.
— Может, это марксистская, — робко предположил я.
Шатц смертельно бледен. Он опускает бинокль и вытирает вспотевший лоб.
— Да никакая она не марксисткая, — слабым голосом возразил он. — Даже не знаю, что это такое. Хотите глянуть?
— Благодарю, нет, — отказался я. — Мне это все уже остохренело.
— Ну, эти китайцы, — бормочет Шатц, — они ни перед чем не отступают. И все-таки, чтобы так иметь ее, в груди должен пылать священный огонь…
Ему плохо, он вот-вот свалится с копыт. Я поддержал его.
— С такими возможностями они убеждены, что им удастся.
— Прошу прощения! — вознегодовал барон. — Прошу прощения! Это избранная натура! Поэтому я и принес своего «Страдивари»!
Я расхохотался.
— Заткнитесь, вы! — бросил ему Шатц. — А не то я национализирую ваше предприятие.
— Как это, предприятие! Это мерзко! Вы — сексуальный маньяк!
— Да нет же, нет, дорогой друг, — вмешался граф, успокаивая барона. — Он имеет в виду всего лишь ваше предприятие.
— Я никому не позволю даже пальцем дотронуться до моего предприятия! — заверещал барон. — Мое предприятие прекрасно работает! Небывалая производительность! Ведь я же твержу вам: это холодная женщина!
— Держитесь, дорогой друг, не уступайте…
— Благодарю вас, я держусь. Более того, я в отличной форме! И чтобы доказать это, я сам пойду к ней с моим «Страдивари»!
Я от неудержимого смеха уже чуть по земле не катаюсь.
— Что это вам так смешно? — возмутился барон. — Я ведь сказал вам, что это «Страдивари».
Все, не могу больше. Шатц тоже хохочет, за живот держится.
— Ваше время, время дворянства, прошло, — бросил он барону. — Реставрации не будет.
— Нет, черт побери, всякому терпению есть предел! — взорвался барон. — Я не нуждаюсь в реставрации!
— Дорогой мой друг, вы потрясены…
— А ты заткни хайло! — рявкнул графу барон, ну прямо как вульгарный сын народа.
Я продолжаю ржать. И даже не пытаюсь защищаться. Если этот хмырь хочет вышвырнуть меня вместе со всем остальным в момент, когда я ржу до упаду, то я не против. В общем, чем больше я размышляю, тем больше убеждаюсь в одном. Погибать так с музыкой, и если мне суждено погибнуть, так пусть я умру от смеха.
Что эти китайцы вытворяют с нею! По всему лесу Гайст летят пух и перья, гобелен разодран в клочья, один обрывок угодил мне в глаз, это Микеланджело, мадонна Рафаэля шарахнула мне в физиономию, звучит рожок, это Бетховен, Запад в глухой обороне, отовсюду сбегается музыкальная молодежь, Де Голль не отступает, держит строй, а вот еще один Вермеер летит мне прямо в лицо, троих он на лету убил, да с десяток валяются ранеными, совершенно разнуздавшаяся солонка рвется вперед, конечно, в сравнении с историческими соотношениями Китая, ничего особенного, но тем не менее, согласитесь, для двух тысяч лет не так уж плохо.
Я схватил бинокль, смотрю, каковы китайцы в деле. М-да. Для такого древнего народа даже удивительно. Немножко торопятся, действуют количеством, массой. Попробовали бы лаской, она бы стала податливей, расслабилась. И потом немножко забавно, что они выбрали для строительства социализма именно такую позу — раком. Я вспомнил про своего друга козла, пусть земля ему будет пухом, это как раз для него. Он тоже любил именно так. Я даже немножко растрогался. Вообще это потрясающе, видеть новый Китай в деле. Стремительно, живо, наскоком. Но в то же время не слишком оригинально. Мы уже видели в такой позе Сталина, помню даже, как он спорил с козлом, кому первому. Нет, решительно ничего нового. Им бы надо было попробовать начать с ласковых слов.
— Ну что? Что? — Шатц просто вне себя от нетерпения. — Китайцы придумали что-нибудь новенькое?
— Нет, — мотнул я головой. — In the baba, как все.
— А… она?
— Ничего. Пропускает одного за другим. Мне капельку грустно, но это момент истины, а в такие моменты какое уж там веселье.
— Пора бы уж дать ей то, чего она хочет.
— А чего она хочет?
— Умереть. Только об этом она и мечтает. Шатц, похоже, приободрился.
— Смотри-ка, — говорит он. — Мы, немцы, всегда знали, что нам предстоит исполнить историческую миссию.
— Что такое? — вмешался барон. — Вы о Лили? О моей бедной Лили? Она самоотверженно ухаживала за прокаженными в Ламбарене и готовилась высадиться на Луну! И она… хочет умереть?
— У всего есть начало, — промолвил я с искренней надеждой.
— Лили, моя Лили, у которой было столько прекрасных планов! Она — и умереть?
— На другое она не согласна.
Шатц с изумлением смотрит на меня:
— Вы плачете? Действительно плачете? Это вы-то, Чингиз-Хаим!
Я бью себя кулаком в грудь. Я причитаю.
— Не обращайте внимания, — выдавил я между рыданиями. — Это древняя еврейская традиция. Мы неизменно плачем, когда человечество исчезает раз и навсегда.
