и евреев-то не останется? Притом я вдруг вспомнил, что Израиль заключил культурное соглашение с Германией, и тут мне уж стало совсем худо, тьфу, тьфу, тьфу. Да, я вляпался в такую порнографию, в такую похабель, что в сравнении с ней Джоконда со своей улыбкой просто мадонна. Гляжу, а меня окружают нацисты в форме, с развернутыми знаменами, а во главе их Шатц в эсэсовском мундире, и мне на миг даже полегчало, появилась надежда, что, может, они пришли защитить меня, помочь мне спасти честь и достоинство, что, может, они сейчас откроют огонь и пристрелят меня. Как бы не так. Они вытягиваются по стойке «смирно», вскидывают руки, приветствуя меня, и все разом скандируют такую жуть, что мне показалось, будто вся земля покрылась гусиной кожей, как если бы и впрямь только что наконец-то было сотворено человечество:

— Евреи-с-нами! Евреи-с-нами!

— Н-е-е-е! — верещу я. — На помощь! Спасите!

— Sieg Heil! Евреи-с-нами! Евреи-с-нами!

— Ни за что! Гитлер! Где Гитлер! Я требую Гитлера! Он не допустит! Гитлер, на помощь! Лучше сдохнуть!

— Евреям-слава! Евреям-слава!

Шатц, вскинув руку, с братством на устах парадным шагом направляется ко мне:

— Хаим! Все мы братья! Я рву на себе волосы.

— Арахмонес! Сжальтесь! Не хочу! Все что угодно, только не это!

— Все мы братья!

— Гвалт! Прекратите ваши жестокости! Он раскрывает мне объятья:

— Хаим, мы предлагаем вам братство! Вам это ничего не будет стоить, платят ведь всегда другие. Вы сделаете хорошее дельце!

— Такого дельца, как это, я не пожелал бы…

У меня даже не было сил закончить. Братство уже прет со всех сторон, предлагает себя, тут уже вся их История, Сталин вешается мне на шею, взасос целует в губы, я придумываю рабство, крестоносцы подвигаются, чтобы освободить мне место, Симон де Монфор самолично демонстрирует мне, как надо брать младенца еретика за ножки, чтобы размозжить его голову о стены Тулузы, я гильотинирую Людовика XVI, становлюсь среди гор трупов маршалом Французской империи…

— Нет! — негодующе ору я. — Франция для французов!

Я пытаюсь вырваться из этого леса братских рук, что тянутся ко мне, отбиваюсь изо всех сил, отчаянно пинаюсь… Ой нет, не убежать: это братство.

— Мы братья!

Лучше уж сдохнуть. Но и это тоже братство. Похоже, крышка.

— Хаим, мы же все люди, так что тебе не выкрутиться.

Я заткнул уши. Не желаю слышать. Гвалт! Я скажу вам, что это такое.

Это гестапо, вот что это такое.

И тут меня охватило возмущение, да такое, что чувствую, силы удесятерились. Рванулся я — сам даже не ожидал от себя подобной прыти, — припустил во все лопатки, бегу стрелой, ног не чую, несусь через лес, падаю, вскакиваю, ползу на четвереньках, лишь бы смыться от них, наконец забираюсь в кусты — кажется, их больше не слыхать.

Думаю уже — все, спасен, как вдруг носом к носу сталкиваюсь с каким-то типом, у которого вид еще испуганней, чем у меня, и к тому же он только что разделся.

Узнал я его не сразу. Гляжу на него с подозрением, но нет, этот вроде добра мне никакого не желает. И тут до меня доходит, что вовсе он не раздетый, а просто совсем голый и вообще едва живой. Худобы же просто невероятной. Лицо его мне показалось смутно знакомым, и вдруг я с изумлением обнаруживаю, что это же вылитый мой портрет, мы похожи как две капли воды.

— Не могли бы вы одолжить мне какую-нибудь одежду? — обращается он ко мне на иврите. — Однажды я возмещу вам стократ за нее.

— А что вы тут делаете нагишом?

И только сейчас я заметил, что все тело у него в синяках и в ранах, лоб кровоточит, и подумал, а может, он тоже спасается, как я, чтобы ему не навязали братство.

— Ох, не спрашивайте! — отвечает он. — Они столько веков ждали меня, и как только увидели, что я пришел, сразу организовали комитет по встрече.

И тут-то я наконец узнал Его. Меня охватило волнение. Я всегда почитал Его. Это настоящий еврей. Он ведь тоже мечтал сотворить мир. Он глянул на мою желтую звезду:

— Не стоило бы вам носить ее так на виду. Неосторожно это.

Он знает, что говорит. Он ведь в куда большей опасности, чем я, тут двух мнений быть не может.

— На вокзале в Лихте полиция опознала Меня, — сообщил Он. — При том, что Мои портреты висят во всех музеях и к тому же воспроизведены по всему свету в миллионах экземпляров, шансов остаться незамеченным у Меня не было. Не надо Мне было опять приходить. Но для Меня было очень важно увидеть, что это дало, и Я сказал себе: две тысячи лет — срок вполне достаточный, чтобы Я смог оценить, какие произошли изменения.

Жаль мне Его стало.

— А Вы что, не знали?

— Нет, — ответил он. — Не знал. Я доверял им. Это ужасно. Если бы Я мог такое предвидеть, Я остался бы евреем. Ради этого не стоило позволять Себя распинать.

— Нет, нет, тут Вы немножко несправедливы, — заметил я. — Без Вас не было бы ни Возрождения, ни примитивов, ни романского стиля, ни готики, короче, ничего. Сплошное варварство.

Но Он не слушал меня. Я почувствовал, Он по-настоящему возмущен. — Вы видите, что происходит? Я прошел по всему свету, сделал большой крюк в Азии. Никогда бы не поверил, что распятие войдет в обыкновение. И никто на это внимания не обращает.

— А как на этот раз Вам удалось ускользнуть от них?

— Возможности, как вы можете догадаться, у Меня пока еще есть. Но должен признаться, в общем-то с трудом. Они были вне себя от радости. И сразу приперли огромный крест, можно подумать, он у них уже был запасен в ожидании Моего пришествия. Они Мне и слова сказать не дали, сразу же напялили на голову терновый венец. Когда же Я стал им кричать, что думаю о них, и они сообразили, что Я не позволю произвести это с собой вторично, поскольку понимаю: ничего это не даст, они развопились, стали обзывать Меня самозванцем, но почему-то не оставили в покое, а поволокли распинать под тем предлогом, что Я, дескать, лжемессия. Как вам нравится такая логика? Нет, с этими людьми ничего добиться не удастся.

— И что же Вы намерены предпринять?

— Раздобуду на какой-нибудь ферме одежду и доберусь до Гамбурга. Попробую найти судно, которое отправляется на Таити. Говорят, Таити — это земной рай, так что сами понимаете, никому не придет в голову искать Меня там. Кстати, с кем имею честь?

— Хаим, — представился я. — Хаим, еврейский комик, с улицы Налевской. Был довольно известен в Аушвице. Не знаю, в курсе ли Вы…

Лицо Его помрачнело. Жесткое у Него было лицо, суровое и очень красивое при всей его немножко примитивной грубости, — именно таким Его изображали на старовизантийских иконах, до того как Он попал в руки к итальянцам.

— В курсе, — промолвил Он, — и еще как в курсе. Неужто вы думаете, что Я не умею читать? Вот, между прочим, почему Я категорически отказался попытаться еще раз их спасти. Бессмысленно это. Они никогда не переменятся. Единственное, что это даст, — еще несколько заказов для музеев.

Как всегда, Он был прав. Едва Он закончил говорить, я уловил чьи-то поспешные шаги, прерывистое дыхание в кустах. Он тоже услышал. Шаги приближались, со всех сторон доносился треск веток под ногами, лес Гайст ожил, и я было подумал, не полиция ли это, как вдруг ветви раздвинулись и я увидел угрюмые физиономии Микеланджело, Леонардо, Чимабуэ, Рафаэля и прочей шатии; у всех в руках кисти, а на рожах гнусные ухмылки. Он мгновенно вскочил, схватил камень и швырнул его в Чимабуэ, угодив тому прямо в нос. Микеланджело и Леонардо попытались укрыться среди толпы возбужденных итальянцев, но Он успел швырнуть еще несколько камней, да и я Ему помогал, как мог. Леонардо, получив камнем в глаз, верещал и превзошел себя в богохульствах; Микеланджело бросил кисти и плясал на одной ноге, держась за другую;