мгле лесов, и потому я обратил свои помыслы к Тому, Кого с такой любовью указал мне рабби Цур обвиняющим перстом, и было подумал, а не стоит ли мне совершить нечто позитивное и пойти помочь людям, тянущим за веревку, вместо того чтобы оплакивать судьбу Лили, как вдруг увидел выходящих из-за деревьев барона фон Привица и графа фон Цана. Я тотчас же понял, что события ускоряются, то есть дела принимают скверный оборот и этот террорист, обложивший нас со всех сторон, твердо решил извергнуть, изблевать нас вместе со всеми нашими световыми годами и мелкими потребностями, чтобы наконец иметь возможность спокойно почитать газету. Похоже, избранные натуры вызывали у него особенную злобу и враждебность. Например, барон фон Привиц — кстати, он ничем не запятнал себя при нацистах, совершенно ничем — пребывал в особенно жалком состоянии. Его костюм был весь в крови, но это было бы еще ничего, если бы не развязавшийся галстук-бабочка. В ужасе он вертелся как юла, и в этом нет ничего удивительного, поскольку его буквально заливала улыбка восьмидесятилетнего еврея-хасида, которого таскал за бороду немецкий солдат, тоже сияющий белозубой улыбкой, а другие солдаты осаждали барона и его избранную натуру ослепительными улыбками, позируя перед фотоаппаратом, что держала в руках Джоконда.

— Я тут ни при чем! — стенал барон, пытаясь избавиться от грязной еврейской улыбки, пятнавшей его облачение. — Я удалился в свой замок!

— Крепитесь, дорогой друг! — блеял граф. — Главное, сохранять хладнокровие. Мне, право, было непонятно, почему они так обеспокоены сохранением крови холодной, ведь они с головы до ног были покрыты ею, причем уже засохшей.

Я отметил, что руки барона обременены скрипками Страдивари, насчитал я их не меньше двух десятков, а барон, хоть и был без штанов и отчаянно оборонялся от черного козла и крайне злобно настроенной солонки, тем не менее не выпускал из рук культуру в прекрасном состоянии, полное собрание в шести томах, включая полный каталог, скатерти и салфетки, и без дрожи взирал на еврейский кулак, лезущий ему под нос из люка канализационного колодца.

— Это ужасно! — выдохнул барон умирающим голосом, в котором еще сохранялись отзвуки баховской фуги. — Они возвращаются!

— Надо что-то делать! — вскричал граф.

— Да, но что?

— Что-то решительное! Граф боязливо огляделся.

— Этого как раз нельзя! — пробормотал он. — Слишком преждевременно и к тому же уже недостаточно!

— Господи Боже! — простенал барон. — А чем, в конце концов, заняты эти арабы?

Его лицо озарилось последним отсветом надежды. Ему пришла идея. С этого все всегда начинается.

— Надо любой ценой примириться с ними! Дорогой друг, этот портрет…

Граф все так же оборонялся от козла и солонки, но культуру из рук не выпускал. Невозможно было не восхищаться им. Правда, козел внезапно сменил объект и напал на Джоконду, которая только этого и ждала.

— Какой портрет?

— Портрет еврея Макса Жакоба, которого уничтожили нацисты, написанный евреем Модильяни, который поторопился и умер сам! Достаточно приобрести его у них, чтобы они наконец поняли, что Германия не отступит ни перед чем и мы готовы все забыть! Поспешим, друг мой, нельзя медлить! В наших музеях есть еще место!

Они попробовали выбраться, граф пытался подобрать Джоконду, козел разъярился; это был уже почти момент истины, барон трахнул козла скрипкой Страдивари по башке, культура защищалась, и я уже совершенно не понимал, кто там козел, кто там культура, тем паче что все было озарено боязливой улыбкой старого еврея-хасида, которого козел таскал за бороду на глазах других улыбающихся козлов, обращенных к культуре и грядущим поколениям.

У меня вдруг возникло впечатление, что я повторяюсь. Не знаю, четко ли вы представляете себе все последствия того, что называется «повторяться». Но в любом случае, если то, что я делаю, вам не по нраву, отойдите в сторонку, ступайте к конкурентам: слава Богу, недостатка в негритянских кабаре и во вьетнамских ресторанах нет.

Я проследил взглядом за парочкой аристократов: им наконец удалось вырваться, и они скрылись в лесу Гайст. Мне полностью понятно смятение, овладевшее избранными натурами, когда на бирже произошел окончательный обвал духовных ценностей. Впрочем, они это напрасно. Ведь как раз когда курс падает, когда он самый низкий, и нужно покупать. Правда, никто из нас в Аушвице не предвидел «немецкого чуда». А ведь на это можно было рассчитывать и извлечь из этого выгоду, по крайней мере в финансовом плане. Гитлер на серебряном блюде поднес нам возможность обделать неплохое дельце, а мы не воспользовались ею. Нет, право, не такие уж мы хитрые, как о нас говорят.

А еврейский кулак торчит по-прежнему. Я уж даже подумал, а вдруг это он мне грозит, вдруг тот хмырь разозлился куда сильней, чем мне казалось. Да нет же, нет. Скорей всего, это памятник. Я решил подойти поближе и рассмотреть, но увидел возвращающихся Лили и Флориана. Лили не выглядела безразличной, как в прошлые разы, напротив, она, казалось, еще сильней отчаялась. Лучше так, чем ничего, она, по крайней мере, хоть что-то почувствовала. Флориан нес рог, этот сукин сын обожает трофеи.

— Дорогая, нам надо поторопиться. Поезд отходит через полчаса, не забывай, нас ждет доктор Шпиц. Он просто чудотворец! Вспомни светскую даму, которая требовала, чтобы стучали в дверь во время… Шесть коротких ударов, один длинный. А ту, которая получала удовлетворение только в метро в час пик? И ту, что возносилась к небесному блаженству только в лифте, и еще одну, которой, чтобы она расслабилась, нужно было ласково приставить револьвер к виску? Безмерны тайны и бездны души! Но теперь, дорогая, у них все в порядке. У науки есть ответы на все. Так что ты можешь быть уверена.

Но она уже не верила. Голос ее чуть шелестел, но в нем еще не было безропотности, он еще оставался человеческим голосом:

— Я думала, что достаточно иметь сердце…

— Ну разумеется, дорогая. Доктор Шпиц в предисловии как раз очень подчеркивает важность сердца.

— Но он упоминает его точно так же, как печень или селезенку!

— Это означает только то, что он не преуменьшает роли ни одного органа.

— Но, черт возьми, я не хочу, чтобы о сердце упоминалось только в предисловии!

— Уверяю тебя, дорогая, наука полностью решит все твои проблемы. Она делает такие успехи… Вот увидишь, они изобретут что-нибудь совсем новое… Они изобретут любовь.

— Ты вправду так думаешь?

— А как же! Это лишь вопрос вложения средств. Да, да, именно любовь. Причем не тот отвратительный феномен, благодаря которому на земле стремительно размножаются мухи, скорпионы, пауки, ящерицы, гиены, шакалы и китайцы. Дорогая моя, ты просто расцветешь.

Ну да, не хватало только простого народа! И при этих пророческих словах появился Иоганн с канистрой бензина. Он увидел Лили, и впечатление было такое, будто принцесса из легенды, мадонна с фресок снизошла со своего прославленного гобелена к простым смиренным людям. Иоганн весь задрожал, сорвал с головы соломенную шляпу, прижал ее к сердцу, согнулся в почтительном поклоне; его физиономия озарилась лучезарной дурацкой улыбкой, а глаза излучали такую надежду и умиление, что все птички защебетали, цветы прямо на глазах стали распускаться, родники зазвенели что-то совершенно вергилиевское, а вся земля казалась растроганной святою простотой этой народной до самых печенок натуры; известное дело, земля умеет узнавать своих.

— Смотри-ка, садовник, — бросил Флориан.

— О госпожа!

Но на сей раз, похоже, Лили была совсем не расположена.

— Что ему от меня нужно?

— Как это, что нужно? У нас демократия, и он имеет право сунуть свой бюллетень в урну.

— Ах, нет, только не он! Флориан был потрясен:

— Лили, так нельзя! Неужели ты будешь кого-то дискриминировать?