среднего брата учиться в Англию, а себе купить яхту в заливе.

— А может быть, мост выстроишь между Москвой и Ригой?

— Я чего-то не понимаю, Варвара, — сказала Мария медленно. — Ты очень умная или дура. Но если умная, то почему такая бедная, не пойму.

— Я не хочу быть богатой, — сказала Варя надменно.

— Дело не в богатстве. Деньги — это свобода, сестра. Купи себе что-нибудь к весне. И не говори мне «нет», не то я обижусь. Я тебе за билет до Риги должна.

«А еще за батник», — мысленно добавляла Варя, отказываясь от любых подарков и в своем неприятии сестрино-бабушкиного капитала перещеголяв даже мать.

— Нельзя так, Варя, тебя гордыня мучает.

— И пусть.

— Деточка, гордыня — смертный грех, родительница всех грехов. За нее с человека вдвойне спросится. Больше, чем за сребролюбие и лихоимство.

Но Варя молчала: школа ценностей и грехов у нее была своя собственная. А мать не унималась:

— Покаяться тебе, дочка, надо.

— А им не надо?

— Им тоже, но тебе нужнее. В храм пойти, исповедаться, причаститься.

Мать перечисляла эти действия, и Варе казалось, что она похожа на студентку-иностранку, которую учат православному языку. Бабуля была права: мать опять нашла себе лазейку. Она ездила по ближним и дальним монастырям, возвращаясь оттуда с радостными, блестящими глазами: было видение, было знамение, было пророчество. Там мироточат иконы, здесь обретаются мощи, находят останки мучеников и убивают за веру, все, что происходит вокруг неслучайно, и свобода, и кровь, и нищета, и богатство, войны и землетрясения, которые сплелись воедино. Во всем есть свой замысел, а вовсе не хаос — последние времена даны людям для вразумления и покаяния, они же по неразумию, гордости или легкомыслию воспользовались ими, чтобы напоследок потешить плоть, а не душу спасти, как жадные евреи в пустыне между Египтом и землей обетованной.

Но Варя ничего, кроме хаоса, не видела и всякий смысл происходившего отрицала. А между тем апокалипсис не наступал. Недели сменяли друг друга, как полустанки на захолустной железной дороге, и порой Варе казалось, что они едут по кругу: здесь уже были, это говорили, чувствовали, читали и проживали. Мать находила этому объяснение и твердила, что отсрочка свидетельствует о милосердии Господнем, ибо Господь более милосерден, чем справедлив, — а был бы Он лишь справедлив, так никого бы на земле давно и не осталось, и ее грешной прежде всех. Но что-то условное виделось ей в поведении Елены Викторовны и ее энтузиазме, что-то похожее на новую пьесу, которая разыгрывалась не из глагольных видов и падежей, но из канонов и псалмов, вечерних служб и литургий, однако не переставало быть игрой. И самое главное, что и мать это понимала, мучилась, но поделать ничего не могла и верить и вести себя по-другому не умела. Они все это чувствовали, потому что слишком хорошо они трое друг друга знали и зорко друг за дружкой приглядывали, мама, дочка и бабушка, как три лошадки, которые волокли непонятно куда и зачем неизвестный груз.

Однако частично конец света все-таки наступил. Однажды душным летом все богатства, накопленные бабой Любой и Машкой, сгинули. Закаленная и не такими бедами Любовь Петровна отнеслась к этой новости со смиренным достоинством праведника из земли Уц — Бог дал, Бог взял, а для рижской проводницы крах акционерного общества, которое расползлось по всей стране и страна доверила ему свой первый трепетный капитал, убаюканная поддержкой государственного телевидения, оказался чудовищным ударом. Не на фирменном поезде в костюме проводницы, а на самолете «Ту-134» сестра примчалась из Риги с толстой пачкой билетов, на которых была изображена гладкая физиономия респектабельного человека, на которого еще вчера она молилась, а сегодня среди разношерстной толпы вкладчиков бесновалась на Варшавском шоссе, перегораживала улицу, ругалась с милицией, швыряла камни в стекла, а потом сидела пьяная и голая в Сандуновских банях.

— Лохушка. Дура. Господи, и ведь все знала, предупреждали умные люди до лета все забрать, нет же, жадность сгубила. Чуть-чуть, думала, подожду, все разом сниму. И туда, — она подняла голову и бессмысленными глазами посмотрела на Варю. — А что бы я там? Там образованные да хитрые нужны вроде тебя. Да, хитрые, сестра. Сама-то ты денюжки не понесла никуда.

— Да нет у меня никаких денег.

— Врешь, опять за мой счет выехать хочешь!

Мария рыдала. Варя пробовала ее утешать, но Мариино горе было так велико, что все слова были напрасны. Она снова превратилась в глупую, самонадеянную недотепу с обветренными губами, обгрызанными ногтями и мокрым носом, которая навзрыд плакала и жаловалась на свою несчастную полусиротскую, детдомовскую долю, переживала за своих талантливых братьев, мать и ее нового мужа, русскоязычного поэта, состоявшего на иждивении у падчерицы, пившего горькую от поэтической ненадобности и читавшего стихи, над которыми Мария плакала и не решалась сказать поэту, что не худо бы добавить к лирике чего-нибудь пожевать. «Вы пишите, Юрий Петрович, пишите. У вас так жалостливо получается».

— Ты сильная, ты справишься. Новые деньги заработаешь.

— У меня долгов не счесть, Варька.

— Отдашь.

— Я квартиру заложила.

Варя с ужасом посмотрела на сестру.

— Зачем?

— Думала… хотела как лучше. Дура, дура!

— Ну не выкинут же вас на улицу.

— Выкинут. Андрюху выкинули и посадили, когда он стал возбухать и твердить, что империя его защитит. Черта с два она его защитила! Как скоты живем. Пошли в парилку.

— Я больше не могу, — взмолилась Варя.

— Пойдем, я сказала!

От духоты, обилия распаренных обнаженных женских тел Варе было до обморока дурно. Но Мария уходить никуда не хотела, и бросить ее одну в этом женском море Варя не могла.

Рижанка уже четвертый час подряд измывалась над своим организмом. Она накачивала его алкоголем, потом заставляла Варю выбивать алкоголь веником и снова пила. Зачем она это делает, Варя не понимала, но плохо ей было так, будто она сама пьянствовала третьи сутки подряд. Болели руки, ныло тело, щипало глаза. Наконец Мария угомонилась. Слезы все скупее катились из круглых глаз. Кожа перестала потеть. Уровень алкоголя в крови застыл на одной отметке и больше не понижался и не поднимался, сколько бы она ни пила. Утомленные, они вышли на улицу. Солнце клонилось к горизонту, сестры побрели куда глаза глядят по душной и пыльной Москве и вскоре оказались против знакомого дома.

— Вот тут мы с тобой первый раз и сидели, — сказала Варя умиротворенно. — Когда ты мне про папу рассказывала. Помнишь?

— Здесь? А точно, я помню этих мужичков, — Мария обвела мутным взглядом атлантов и проваливающийся на Трубную площадь бульвар. — Это надо отметить.

— Хватит, Машенька. Пойдем домой.

— Молчи.

Сестра встала и, пошатываясь, двинулась вверх по бульвару. Варя перепугалась, что Мария не дойдет до цели, распластается на асфальте.

— Посиди. Я сама схожу.

Мария закурила сигарету, развалилась на лавке и стала смотреть, как дым улетучивается в небо.