еще этот Юрий, блин, Петрович!

Варя рассеянно смотрела на сестру. В форме проводницы фирменного поезда «Москва-Рига» пухлая, сделавшая модную европейскую стрижку и маникюр Мария выглядела как аппетитная молодуха, которую хочется немедленно слопать. Она улыбалась пассажирам, говорила кому надо по-латышски, а кому надо по-русски, была одинаково вежлива со всеми, обнажая ровные белоснежные зубы, и, пожалуй, с латышами держалась даже приветливее, чем с соотечественниками. О том, чтобы к такой проводнице попроситься и доехать без билета, нечего было и думать. Варя представляла, как сестра разносит чай или кофе, выдает кипельное белье и собирает билеты. Форма ей шла, мужчины смотрели на нее с любопытством, подростков било током, в глуповатых синих и круглых, как блюдечки, глазах Марии мерцало спокойное, уверенное эзотерическое знание жизни, загадочное прошлое, глубокий, продирающий душу голос никогда не дрожал, и Варя почувствовала, что сестра ее обогнала.

Они стояли на перроне, откуда началось когда-то Варино путешествие, но как здесь все переменилось! Заграничный вокзал, особая публика, пустынные залы ожидания, которые закрывались на ночь. И поезд на Ригу остался только один. Мария стала иностранкой, так просто к ней не приедешь, но граница между сестрами пролегла гораздо раньше и глубже, чем граница между государствами, и никто не говорил, где можно получить визу.

— Значит, никого у тебя после этого парагвайца и не было?

Варя надменно молчала. Она жалела, что в минуту откровенности рассказала Марии о своем революционном романе, тем более что сестра ей не поверила и решила, что сумасбродная москвичка снова влюбилась в чей-то портрет.

— А я без мужика не могу, — призналась Мария. — У меня от этого давление понижается. Какой- нибудь пассажир понравится, к себе зову. Хочешь, тебе подыщу?

— Перестань!

— Ах ты, лицемерка. У тебя же на лице все написано.

— Что написано? — пробормотала Варя, краснея.

— Все. А главное, что не они меня выбирают, а я их. А я уж в мужичках, поверь, знаю толк.

Судя по всему, Мария знала толк не только в мужчинах. Она возила товары из Риги в Москву, против латвийской независимости не выступала, отрезанный от метрополии Калининград не вспоминала, помогала братьям, зарабатывала на лекарства для матери и была в доме главной добытчицей. Она уже побывала в Швеции, Польше, Германии и Финляндии и смотрела на Варю, как смотрит столичная девушка на бедную родственницу из провинциального городка, куда с опозданием на полгода доходит последняя музыка и мода.

Зато бабушка и ее картель наладили мелкооптовую торговлю с Ригой. Через Марию уходили одни товары и приходили другие, никаких проблем с таможней у нее не было. Бизнес неожиданно сблизил прежде заочно враждовавших из-за пропавшего столового серебра женщин. Варя даже не подозревала, до какой степени могут понравиться друг другу и подружиться красная дворянка и злосчастное ванькино отродье с детдомовскими повадками. Возможно, это происходило оттого, что Сарру Израилевну, которая держалась до последнего, дети все-таки вывезли на землю обетованную. Поначалу еврейка жаловалась на климат и часто звонила в Москву, а потом привыкла, полюбила новую родину, воспитывала внуков, ругала арабских террористов и советские власти, из-за которых семьдесят семь лет проторчала в заднице и не знала, что на свете бывает и как люди живут. Она звала к себе Любовь Петровну в гости, уверяя, что и та должна это увидеть, присылала в Последний переулок фотографии иудейских древностей и Мертвого моря, на фоне которых ее счастливое лицо смотрелось точно проспект турфирмы. Любовь Петровна только кряхтела, но вместо себя хотела отправить дочь.

— Тебе туда нужнее, Лена.

— У меня денег нет.

— Я дам.

— Я пока не готова. Лучше вы поезжайте.

— Брезгуешь?

— Да нет же, мама! Как вы не понимаете?

— А скажи на милость, что мы плохого делаем? Может быть, наркотики продаем? Водку паленую?

Ничего плохого компания последних бабок и в самом деле не совершала. Трикотаж и детские вещи из Риги баба Люба быстро и без обмана реализовывала через знакомых старушек, которых отправляла по разным торговым точкам Москвы — от Лужников до Черкизова. К старушкам не цеплялся рэкет, была снисходительна милиция, они приносили в Последний переулок выручку, которая по-справедливому делилась их предводительницей, и дело обстояло таким образом, что если у кого-то выдавался несчастливый день, а у другой благополучный, в накладе не оставался никто.

— Эх, мне бы скинуть годов двадцать, — говорила бабуля мечтательно. Как бы я тогда развернулась, Господи! Я бы миллионершей стала, вся эта шпана ко мне в очередь выстроилась бы.

Варю она уговаривала бросать работу и поступать их в артель.

— Господи, Варенька, ну ладно твоя мама, она человек конченый и старорежимный, спряталась к своему Христу за пазуху и носа оттуда не кажет. Пусть пропадает в своем храме.

— Она там спасается, — сказала Варя и быстро посмотрела на мать, которая, не обращая на них внимания, перебирала крупу.

— Но тебя-то я воспитывала, ты-то должна понимать, что дальше так нельзя. Ты на сестру посмотри. Она против тебя солоха солохой. А как живет!

— Мария — философ, — не могла простить сестре ее университетские годы Варя.

— А ты языки знаешь, на пианино умеешь играть, книжки умные читаешь, умеешь войти и поздороваться, вот и поехала бы в Польшу. И тебе выгода и девочкам моим.

— С челноками якшаться?

— А челноки не люди, что ли? Моим девочкам таскать на себе сумки не под силу. А я тебе машину куплю. Ты бы нам помогала отвозить товар, квартира не была бы так захламлена и маму не раздражала.

— Да с чего вы взяли, что меня что-то раздражает? — не утерпела профессорша, и Варе стало жалко ее.

Елена Викторовна изо всех сил старалась не осуждать мать за предпринимательский раж, а дочь за уныние, но, как всякое благое начинание, выходило это у нее неважно. Она если и делала добрые дела, то лишь случайно и непреднамеренно. Намеренное добро подгорало у нее, как каша на быстром огне, и становилось несъедобно. Так порывисто думала о своей матушке сама Варя, оглушенная происходящими переменами, но если профессорша взирала на мир с потаенной невысказанной мыслью о его скором конце, находя всякий раз элегической думе новые подтверждения, то Варя пребывала попеременно в растерянности и возмущении. Она окончила институт с полукрасным дипломом, ее оставили на кафедре старшей лаборанткой с часами и перспективой стать через несколько лет преподавателем- распределение, о котором в прежние годы можно было только мечтать. И вдруг оказалось, что зарплата у нее нищенская, будущее бессмысленно, студентки смотрят как на неудачницу и сплетничают о личной жизни. Особенно тосковала Варя весною. Мысль о том, что настанет лето, а у нее нет обновы, ввергала ее в уныние. Она экономила до рези в животе на обедах, не платила за проезд в тридцать первом троллейбусе, знала в лицо всех контролеров, а они знали ее; она страдала, перебирая перед зеркалом прошлые наряды, но угрюмое стекло свидетельствовало о том, что безбилетная, похудевшая от душевных волнений, стычек с ревизорами и диеты девушка, стоявшая напротив, — всех на свете прелестней, однако одета не комильфо. Варя носила на лице такое выражение, что от нее шарахались и женщины, и мужчины. Вероятно, это и имела в виду хорошо устроившаяся сестра, говоря о том, что в голове у московской жительницы ветер. Но это был не просто ветер, а злой мусорный муссон, который дул, не стихая ни днем ни ночью, до одурения в голове.

Она так страдала, что даже испытывала мстительное удовлетворение от бедности, штопаные чулки приводили ее в состояние истерического восторга, она щеголяла рваными сапогами и всех мало-мальски устроившихся в новой жизни людей считала барыгами, презирая сестру и бабку, служивших желтому дьяволу и заработанные деньги сносивших в странные конторы, где их обменивали на разноцветные билетики, на которых у обеих поехала крыша. Сестра мечтала отправить мать на лечение в Германию,