оттащить девиц от поручней и вытолкнуть на улицу. Водитель закрыл двери, но тронуться не смог.

Перед машиной прямо из трещины в асфальте вырос маленький человек в выцветшей штормовке, потертых рабочих брюках и кедах и с большой хозяйственной сумкой в руках. Пожилой водитель нажал на сигнал, но человек не двигался.

Контролеры на остановке уставились на Тимофея, остановились прохожие, замерли милиционеры, сцена затягивалась, и никто не решался ее прервать, потом какие-то люди на тротуаре по-своему поняли его замысел и бросились на подмогу. Пять или шесть человек встали перед троллейбусом и взялись за руки. Воспользовавшись общей растерянностью и суматохой, девицы растворились в толпе. Тимофей подумал о том, что теперь и ему можно уходить, но люди — и те, что стояли рядом с ним, и те, что были в троллейбусе, и те, что на тротуаре — контролеры, водитель, автомобилисты, продавцы книг на лотках, члены КПСС и беспартийные, — все смотрели на него и ждали.

— Выходите из машины! — приказал он яростно, и замершие граждане задвигались так, будто только и ждали команды.

— Ты кто? — спросил один из контролеров.

— Циркач, — ответил он первое, что пришло в голову, и с этой кличкой попал в историю, из который выпал без малого восемнадцать лет назад.

Они отцепили от проводов рога, все вместе, включая контролеров и побледневшего водилу, развернули троллейбус, так что он перегородил бывшую и будущую Тверскую, и колонна танков, которая подошла к перекрестку, встала, не решаясь протаранить самую мирную, неуклюжую и беззащитную гражданскую машину, похожую на застывшего в леднике мамонта. Точно такие же троллейбусы покойный Бенедиктов видел когда-то в Боготе.

Танкисты вылезли из люка, курили и с любопытством смотрели по сторонам. Что делать дальше, они не знали. Этого не знал никто. Рыжая дамочка иностранного вида с выдающимся бюстом щелкала «Пентаксом» первый очаг сопротивления.

Коротко скомандовав «за мной!», маленький человек с зычным голосом повел людей за собой. Он сам не понимал, что с ним происходит и зачем это делает, но желание отомстить за поруганную судьбу и сломанную научную карьеру взыграло в душе заготовителя. Он знал, что у него ничего не получится, история все равно повторится, на них обрушится мощь армии, поднимутся в воздух самолеты, ударят танки, повалит из окон дым и с поднятыми руками выйдут люди, а тех, кто стоит вокруг, разгонят, уничтожат, усеют землю трупами и никогда не признают, что это сделали. Он знал и видел, что произойдет на площади, но не уходил, потому что не мог позволить себе уцелеть второй раз и с отвращением смотрел в ту сторону, которую защищал. Странная штука, не смог спасти Альенде, который имел гораздо больше права уцелеть, и отстаивал обкомовскую помесь холуйства и хамства. И все-таки он это делал, как если бы его личной воли тут не было, ибо действовала иная, более высокая сила, которая подослала двух девиц и контролеров в троллейбусе первого маршрута, ловко разыгравших свой простенький этюд. Может быть потому, что где-то среди людей, стоявших под дождем на безобразной площади на задворках американского посольства, была близкая ему ученая женщина, раздававшая Евангелие и защитникам и нападавшим, а может быть потому, что ездила без билета по городу их общая дочь, и ему хотелось за нее вступиться и сделать проезд на транспорте для студентов бесплатным.

К концу самой нервной и напряженной второй ночи, когда он был на пределе сил — измученный человек, у которого даже не было московской прописки и он никогда не служил в армии, но двое дождливых суток командовал тысячами людей, ему захотелось исчезнуть. Все было сделано, и от него больше ничего не зависело.

Он незаметно ушел с площади, когда рассвело и стало ясно, что штурма не будет, и через центр двинулся в сторону вокзала. Рыжая корреспондентка сделала несколько кадров его ухода, а другой рыжий человек подошел к нему в Скатертном переулке.

— Вас хочет видеть… — он понизил голос и назвал фамилию.

— Передайте ему, пусть катится вон.

Он шел по улице и чувствовал, что ему могут пустить пулю в спину и сделать национальным героем, а могут кинуть в Москву-реку, но человек, который держал на мушке его спину, так и не получил команду стрелять.

— Иван Андреевич! — рядом с ним медленно ехал в машине бывший стажер и говорил через открытое окно. — Нам нужна ваша помощь. Вам известен этот человек?

Он протянул фотографию. На ней был снят Анхель Ленин Сепульведа. Это было так нелепо и странно, как привидение прошлой жизни. Нарушение всех прежних договоренностей, скрепленных свидетельством о добровольной смерти.

— Мне — нет, — сказал он и пошел дальше.

— Да стойте же! Мы хотели сделать это в другой обстановке.

Рыжий протянул ему паспорт. Он недоуменно взял его в руки и раскрыл. Что-то больно ударилось в грудь. На него смотрел он сам — только молодой и доверчивый, каким был много лет назад.

— Иван Андреевич, я преклоняюсь перед вами, — торопливо говорил рыжий. — Я читал ваши донесения и статьи и учился по ним. После смерти Сикориса у нас нет такого специалиста, как вы, и я считаю преступлением не использовать вас. Вы первый указали на Сепульведу как на одного из самых талантливых террористов.

— Ну и что?

— Он взял у нас крупную сумму денег и вышел из-под контроля.

— Меня это больше не интересует. И его тоже, — Тимофей протянул паспорт Бенедиктова обратно. — Меня вполне устраивает моя нынешняя жизнь.

— Что-то не заметно, — хмыкнул стажер и достал еще одну фотографию.

Он мельком глянул на нее и побледнел. На фотографии был изображен Анхель Ленин. А рядом с ним была его дочь, и какое-то чувство подсказало ему, что это не монтаж.

— Вы нарочно! — вырвалось у него так непрофессионально, что стажер с сожалением покачал головой.

— Если вы откажетесь помочь, мы будем вынуждены использовать ее. Там была очень большая сумма.

Привычная нищета, насилие, жестокость, наркотики — эта обыденная картина Испанской Америки была для Анхеля почти родной. После поражения в Чили и неудачного покушения на Пиночета он не стал связывать себя с большими городами и богатыми странами. Сепульведа облюбовал восточную часть Перу недалеко от границы с Боливией. С помощью русских денег он убрал нескольких местных князьков, купил латифундию и сделался революционным бароном в труднодоступной лесистой области в предгорьях Анд, которая с испанской изысканностью именовалась бровями гор. Но эта красивость была единственной в его окружении.

Теперь он точно знал, что революция не терпит сентиментальности и победить жестокость государства можно только ответной жестокостью. То благородство, в которое они играли прежде в Венесуэле, Бразилии, Уругвае, а затем в Чили, исчерпало себя, и времена, когда революционеры отменяли месяцами готовившиеся операции, если возникала неожиданная угроза гибели мирных людей, когда, рискуя собой, оказывали медицинскую помощь полицейским, — все это ушло, и Анхель Ленин понял, что отныне его жизнь должна превратиться в отмщение. Он мстил всем, кого не было рядом с ним, мстил за то, что они не служат революции, за их жеребячью страсть к бесцветной жизни, размножению и сытости. Мстил любыми средствами, не соблюдая правил и законов, а точнее, устанавливая свои. Он собрал вокруг себя молодых неграмотных индейцев, не знавших иных книжек, кроме его собственной. Она состояла из четких и ясных лозунгов, которые он вбил им в головы так плотно, что для иной мудрости места в этих головах не осталось. Его отряды врывались в маленькие поселки, громили полицейские участки, убивали владельцев магазинов и