томление, скука и печаль, которые властвовали над ней эти годы, рассыпались.

— Никогда не думал, что русские переводчицы могут быть такими, — сказал чилиец, закуривая.

— Какими? — избегая смотреть на него, она стала собирать одежду. Дайте мне простыню. Я замерзла.

— Говори мне ты. У тебя красивые плечи и грудь. И мне нравится, как ты стесняешься. Я у тебя первый мужчина?

— Нет, — она посмотрела на него с недоумением.

— Это ничего не значит. Я знал женщину, у которой вообще не было девственной плевы. Но ты вела себя так, точно я был у тебя первый. Ты еще очень угловата, но со временем станешь прекрасной любовницей. Тебя, должно быть, хорошо инструктировали перед тем, как ко мне подпустить?

— Меня никто не инструктировал.

Он усмехнулся и потянул ее за волос.

На глазах у Вари выступили слезы.

— Меня не инструктировали, — повторила она упрямо.

— Ну хорошо, я тебе верю. В прошлый раз у меня была другая переводчица. Ее звали Лола. Ты не знаешь ее?

— У нас многие говорят по-испански.

— Такая тоненькая, с невзрачными чертами лица. Когда я о чем-нибудь ее спрашивал или просил перевести ваши дурацкие лозунги, она отвечала с такой же умеренностью и закрытостью, с какой позволяла обнимать себя за талию. Я намекнул, что хотел бы другую переводчицу, но мне объяснили, что в обязанности переводчиц интимные отношения не входят. «А если я хочу женщину?» — спросил я. «У нас это не принято, товарищ». — «Что не принято?» — «Мы воспитываем наших девушек так, что они блюдут себя».

Варя отчаянно покраснела не только лицом, но всем трепетным телом, и лишь неверная летняя ночь скрыла застыдившуюся наготу.

— «Если вы хотите женщину, — добавили они, — мы можем попросить, у нас есть для особых случаев…» Но я не хотел проститутку, я ненавижу тех, кто продает свое тело, и тех, кто его покупает.

Вошла молчаливая пожилая горничная, тихо убрала со стола, не обращая внимания на съежившуюся переводчицу. Она не понимала, чего хочет от нее этот человек и зачем все рассказывает, но голос, огонек сигареты, сумерки — все это было так умиротворяюще. Ей тоже захотелось курить. Кубинский табак обжег легкие Вари, она закашлялась, а чилиец был задет за живое и ничего не замечал.

— Мне говорили, что мой вопрос находится на рассмотрении, предлагали подлечиться в санатории и подучиться в партийной школе, где подвизались сотни две латинов. Бедняги конспектировали Ленина и хвалили КПСС за антиимпериалистическую солидарность. Потом меня отвезли в какое-то дурацкое место, где сопливые девчонки сверлили меня глазами и говорили, что обожают революцию. Но что бы кто-нибудь из них… Ни-ни! Даже на Кубе нет такого безобразия, как здесь. На Кубе с женщиной можно пойти в гостиницу, и никто не спросит вас, являетесь ли вы мужем и женой. А здесь мне не дали пройти с подругой в общежитие. А кто-нибудь из них считал, сколько мне осталось таких дней и подруг? — выкрикнул он, и что- то неприятное промелькнуло на его переменившемся лице. — Бежать отсюда надо, бежать, — прибавил он в тоске.

— Куда? — спросила она зачем-то.

— Туда, где мне дадут деньги. Много денег. Ваши евнухи не понимают, сколько стоит партизанская война. Они все думают, что можно победить идеями. Черта с два! Сейчас не пятьдесят восьмой год. И даже не шестьдесят восьмой. Идеи! Идеи без денег — ноль. Они только губят напрасно самых искренних и чистых. Какого дьявола ты все время спрашиваешь? Тебя специально подсунули ко мне в постель?

— Господи, что вы такое говорите!

— Мне плевать на них, так и передай!

— Возьмите меня с собой.

— Зачем тебе это, глупая девчонка?

— Мне здесь все обрыдло. Стало чужим, — она беспомощно повела озябшим плечом. — Я буду вам помощницей.

— У меня была одна помощница. Она погибла. А ее отец на похоронах поклялся, что убьет меня.

— Я не боюсь умереть. И у меня нет отца.

— Ты сама не знаешь, чего просишь, — сказал он равнодушно. — Ты мне не нужна. Ступай.

Она взглянула на него расширенными от ужаса глазами, думая, что ослышалась, чего-то не поняла в чужом голосе и языке, но чилиец смотрел мимо нее, и, испытывая невероятное унижение, путаясь в белье, Варя стала одеваться, а потом выскочила из комнаты и побежала из дома. Она бежала среди высоких, раскаленных от зноя, остро пахнущих сосен и упала в дальнем конце усадьбы на мох. Сосны раскачивались у нее над головой, муравьи облепили ноги и больно кусали, но она не прогоняла их, а мстительно смотрела, как покрывается волдырями кожа.

Когда тело стало красным, Варя встрепенулась и побежала к озеру. Не раздеваясь, она бросилась в воду и поплыла. Сарафан мешал, она выбилась из сил, но плыла и плыла к противоположному берегу. Берег был очень далеко, она знала, что не доплывет, и думала про своего отца. Варя слышала его голос, видела лицо, как вдруг лай моторной лодки заглушил все звуки. Сильные руки вынули ее из воды и стали делать искусственное дыхание. Ее рвало, она свесилась за борт и не могла поднять голову от слабости и стыда. Но люди, которые ее спасли, не говорили ни слова и отвели ее в усадьбу. Веселый доктор мельком осмотрел Варю, дал выпить горькой травы и отправил спать.

На следующий день Карлоса увезли на операцию. Переводчица с сухими глазами проводила каталку до двери и стала ждать, но прежде чем операция окончилась, на дачу приехал рыжеволосый работодатель. Он вручил Варе деньги и отвез ее в Москву.

— Ты нам очень помогла, — сказал он, высаживая ее на Тверской.

Варя шла по улице, натыкаясь, как слепая, на людей. Ей что-то кричали, на нее оборачивались, она не видела и не слышала ничего. Москва, полуголодная, разворошенная, кричащая, показалась ей фантомом. Чьи-то глаза вырвали ее из оцепенения. В длинной очереди у магазина стоял Тимофей. Варя качнулась и хотела подойти к нему, но увидела рядом Антонину, которая — и это было заметно даже издалека — была беременна.

В самом конце восьмидесятых клюква неожиданно резко подешевела, и бизнес, которым занимался Тимофей Васильевич и его бригада, пошел на убыль. Предводителю заготовителей было жаль расставаться с привычным и любимым занятием, но после того как повсюду стали ездить и скупать урожаи смуглые, веселые и беспощадные люди, торговавшие отныне не только сладкими южными фруктами, но и всем, что произрастало на скудной северной земле, ягодная жизнь переменилась. Тимофей еще пробовал сопротивляться, уходил дальше в болота и леса, но, получив в одной из стычек увечье и вдобавок к выбитым зубам едва не лишившись глаза, уразумел, что русское клюквенное дело на псковской земле проиграно. В лучшем случае они могли собирать ягоду и отдавать ее за бесценок южанам. Это были не местные мужики, которым можно было как-то противостоять, перед этой наглой силой артель Тимофея разбрелась: Степан уже два года промышлял на Киевском вокзале, и двое мужиков ушли к нему, кто-то стал основывать свои дела, еще один заготовитель уехал с семьей в Англию, а оттуда в Новую Зеландию, где занялся сбором клубники, а Тимофей с Антониной перебрались ближе к Москве. В столице им поселиться не удалось, да и по некоторым соображениям Тимофей не очень к тому стремился, и они обосновались в Шатуре. До Москвы отсюда было два с половиной часа на электричке.

Он устроился работать охранником на мебельную фабрику, Антонину взяли в пристанционной буфет, они жили как муж и жена, однако отношения не зарегистрировали, причем не Тимофей был против брака, но Антонина. Она давно поставила крест и на себе, и на людях и Тимофея уважала лишь за то, что он