— Разве нет?

Мария потащила ее к ненавистному зеркалу: изысканно удлиненное лицо на точеной шее, обрамленное светлыми, небрежными прядями непослушных волос, и круглая, с крупными губами и носом физиономия, посаженная сразу на плечи, смотрели на них из венецианского зазеркалья.

— Хотя сходство это скорее внутреннее, — вздохнула Мария, но не так горько, как в прежние времена. — Я тебе честно, Варька, скажу, мне охота в Москве пожить. Достала меня родня, сил нету. Папаня еще очередной. Когда только мамка угомонится?

— Пристает?

— Хуже. Пьет не просыхая, гад. Ненавижу пьяниц. И потом… Андрюху помнишь?

— Какого еще Андрюху? — спросила Варя, опуская голову и чувствуя, что безбожно краснеет и не может удержать дрожь.

— Ага, — с безразличным видом кивнула сестра, — того самого. Мы с ним еще пару раз встретились, и чего он удумал. Жениться на мне захотел. Представляешь?

— Нет.

— Проходу не давал.

— А ты? — пролепетала Варя, чувствуя, как проваливается ее нежное сердце и ухает в яму от тоски.

— А я… а я… А я что, дура, по-твоему? Замуж в восемнадцать лет идти? Я девушка свободная. Мне пожить для себя охота. Я решила так: когда замуж выйду, все — с мужиками завяжу. Только с мужем. Но пока — нет, фигушки. Буду гулять, сколько сил хватит. А он говорит — увижу с кем-нибудь, убью. Хохол, чего с него взять. Ладно, ставь яйцо вариться.

Она вытащила выданный ей в университете экзаменационный листок, подержала его над паром, отклеила свою фотографию, достала фотокарточку сестры трехлетней давности, прокатила яйцом по одной карточке, затем по другой, и на нежном комсомольском личике Варвары засветилась фингалами фиолетовая, чуть размытая печать.

— Философский факультет Московского государственного университета имени мэ вэ Ломоносова. А?

— Философский? — пробормотала Варя. — Почему философский?

— Ты же сама год назад ныла, что собираешься на филфак.

— О Господи, Маша. Филфак — это… — она не договорила и махнула рукой.

— Не понимаю, какая разница, — пожала плечами рижанка. — Там фил и тут фил. Ладно, на философском мужчинки должны быть умнее. Я, Варька, умных люблю.

Варя-Маша была уверена, что ее зарежут на первом же устном экзамене, и чувствовала в душе такое спокойствие, так уверенно и играючи отвечала на все вопросы, словно вся ее интеллектуальная сила собралась в пучок, и срезать девушку было невозможно. Все дополнительные вопросы она сначала выслушивала и записывала на проштампованный листок, потом методично отвечала, не позволяя себя перебивать, и даже четверку по истории ей поставили несправедливо, придрались к ерунде, а верней всего, просто не могли понять, как девочка с троечным аттестатом захудалой рижской школы так лихо все рассекает.

Мария, которая во время каждого экзамена с виноватым видом поджидала сестру у стеклянного здания и знакомилась всякий раз с новым мальчиком, на радостях купила торт и бутылку наливки, но Варя была убита. Такой подлости от судьбы она не ожидала. Она могла бы учиться в университете! Могла бы! Если бы относилась к себе как к другому человеку. И теперь уже ее жгла ревность к сестре. Несчастная красавица тайно ожидала, что в первую же сессию обманщицу и дурнушку, укравшую ее счастье, вышибут вон, однако так же ловко, как удавалось Марии воровать на рынке, сестра перебивалась в университете, заседала в студсовете, рассуждала об античной философии, предпочитая Аристотелю Платона, и свысока смотрела на темную филологиню, знавшую эти имена понаслышке. С удовольствием, досадным Варе, она рассказывала про диспуты и афинские ночи, которые устраивали в общежитии умные мужчины и раскованные женщины, и Варя просто вынуждена была защищаться рассуждениями о морали и девичьей чести и смешить Марию.

Но самой Варе было не смешно. Единственное лицо мужского пола, с которым печальная девушка общалась, и то эпистолярно, был сержант советской армии Петр Арсеньев. Петруша писал ей часто, называя в письмах невестой, и говорил о свадьбе как о деле само собой разумеющемся. Его корреспондентку это злило, особенно после того, как ей пришлось выдержать, не поднимая головы, тягостный разговор с надменным учителем испанского языка о поэтике рассказов Ивана Бунина.

— Ненавижу его, — вырвалось у нее в горькую минуту в разговоре с сестрой.

— Если ты не будешь ему писать, я с тобой вообще знаться перестану. Гуляй с кем хочешь, но пока мальчик в армии, писать ему ты обязана через день.

— Ты мне еще указывать будешь, как жить! — взвилась Варя, но все равно писала на полевую почту, сдержанно-ласково, ничего не обещала, но и ничего не отрицала, откладывая объяснение до тех пор, когда он вернется. Однако объясняться с Петюней наяву ей не пришлось.

В середине зимы сержант замолчал, а весной его привезли в цинковом гробу. Где и с кем он воевал, кто его убил, за что и при каких обстоятельствах — ничего этого петиным родственникам не сообщили.

Впервые в жизни оказавшаяся на похоронах в подмосковном Калининграде среди пятиэтажных хрущоб, в грязном после того, как сошел апрельский снег, дворе, Варя тупо смотрела на гроб, который привезли к подъезду, на убивавшуюся пожилую дородную женщину с редкими волосами, которая по Петиному замыслу должна была стать ее свекровью; она боялась поднять глаза на увеличенную фотографию Пети, с которой на нее с укором смотрели мальчишеские глаза. Роль невесты, потерявшей жениха, была ей тягостна, но чтобы хоть как-то смягчить горе незнакомой женщины, она поехала в церковь и на кладбище, потом вернулась в малогабаритную квартиру, ела холодец и пила водку, такую же безвкусную и теплую, как на бульваре. Хозяйка оставляла ее до ночи, они вместе мыли посуду, и женщина в десятый, двадцатый раз показывала детские фотографии и говорила, что Петечка ей все рассказал и она мечтала о такой именно невестке и жалеет лишь, что та не забеременела.

Ужас объял Варину душу: не девушка и не женщина, не испытавшее радости, не знавшее ласки и любви, голодное существо. Случайно лишивший ее невинности нелепый Петруша, поплатившийся за это преступление жизнью, был самым сильным переживанием и единственным серьезным эпизодом в ее женской жизни, которую кто-то заморозил, взял в кольцо, и вырваться за ограду странного молодого полувдовства не удавалось.

А тем временем стала разрушаться империя. Ломка ее сопровождалась очередями и пустыми прилавками, и покуда Варя сбегала с лекций и шла в мильонной толпе по Садовому кольцу, крича во все горло «долой КПСС!», хотя и затруднилась бы сформулировать личные претензии к ненавистной партии, а Елена Викторовна окончательно оставила славистов и проводила почти все время в храме, баба Люба сделалась главным домашним добытчиком. Из жеманной ворчливой пенсионерки, внимательно прислушавшейся к работе своего организма и более всех новостей интересовавшейся атмосферным давлением в миллиметрах ртутного столба и возмущавшейся попытками Гидрометцентра дурачить народ гектопаскалями, она превратилась в крепкую выносливую женщину, которой некогда думать о болячках. С утра старуха брала хозяйственную сумку, как на работу уходила стоять в очередях и приносила в дом еду. Так они выживали в эти годы, однако по контрасту с прежними временами, когда Елена Викторовна работала за границей, денег не хватало отчаянно.

На третьем курсе Варя начала подрабатывать в «Спутнике». Туристы были людьми разными, но чаще милосердными: они не слишком докучали переводчице жалобами и капризами и старались приструнить вредных, брюзжащих двух-трех особей, которые попадались в группе из двадцати нормальных людей. Самое поразительное, что этих жлобов было очень трудно распознать. Какая-нибудь вздорная старушка со вставной челюстью или владелец бензоколонки из штата Юта могли терпимо относиться к тому, что в номере нет горячей воды, а молодой здоровый лоб, бесплатно обсматривающий Варю с головы до ног, закатывал скандал из-за того, что на пятнадцать минут опоздал автобус.

Но большей частью в те годы приезжали люди, которым нравилась преображающаяся страна, а Варя так искренне переживала из-за накладок с автобусами и гостиницами, недоразумений с билетами, бардака с питанием, что туристы были готовы все простить, лишь бы не мучилась старательная и ответственная