лежал — но уже на одеяле, возле хозяйственной палатки. Что характерно, уже и вставать не надо, даже когда спадет жара и пора будет двигаться на народное гуляние. Народ сам соберется, причем именно той группой, какой надо: Андрей, Дима, Витя, Толян, мальчишки и тронется за дровами. Можно лежать и смотреть в небо. Небо синеет к вечеру, обретают форму облака. Пухлые, белые, плывут себе и плывут по синему фону… Хорошо!

Володя повернул голову, уперся взглядом в толстую пеньковую веревку, растяжку палатки-балагана. Тут же, в поле зрения, и канистры с водой, и сколоченный из досок, покрытый клеенкой стол, углубленный в землю, очаг — привычный, родной мир экспедиции. Мир, приметы которого ничуть не изменились за двадцать лет, с первых Володиных экспедиций.

Хорошо, если ему суждено уйти из жизни именно из экспедиции. Это не худший вариант — уйти именно отсюда, благодарно сохранив в сознании весь этот мир. А с другой стороны, какой-то извращенный садизм во всем этом — в том, чтобы уехать в чужую страну и там сгинуть — и попасть туда прямо из этой экспедиции.

Володя в экспедиции был счастлив, и особенно здорово, что осознавал это. Слишком часто это ощущение счастья обманывало, приходило слишком поздно: когда уже уплывало в прошлое то, что и создавало это настроение. Прекрасно было осознавать, что ты находишься там, где тебе надо находиться, делаешь ровно то, что ты хочешь и что ты должен делать, и если чего-то в твоей жизни нет, то это по собственной глупости. Потому что все, чего у тебя нет, ты можешь иметь, как только тебе этого захочется. А вокруг — чудная хакасская степь, сопки, выцветшее небо жарких стран, вечерние облака из-за холмов, жизнь в лагере экспедиции, и в этом году экспедиция началась еще в апреле.

Володя был уверен: дед рад был бы такому настроению. Кажется, он как-то незаметно вошел в возраст, о котором говорил ему дед… Когда он, сам того не сознавая, станет занимать важное место в жизни многих людей… Как занимал сам дед. И Володя все острее чувствовал, что жизнь его — на переломе. Если он и останется в живых, возвращаться к прошлому нельзя.

Ну ладно… Тяжелее всего — сидеть вот так и ждать, как повернутся события. Как там Сашка… Несколько раз Володя просыпался под утро и всякий раз начинал думать про Александра — как он там? Давят ли на него, требуя отказаться от отца, от права жить с отцом и от России? Раза два пытался представить: что может сейчас делать мальчик?

Раз это было часов в шесть утра, палатка сотрясалась от ветра. В Хакасии это типично: ветер, который поднимается перед рассветом и дует, пока совсем не рассветет. Володя любил лежать в спальном мешке, курить и слушать ветер — как он надувает тент, играет веревками, затихает между палаток и кустов. На этот раз привычное занятие дополнилось еще и этим — думать про Сашку.

Значит, в Израиле сейчас час ночи… Володя запомнил собственную мысль, вернулся к ней в середина дня. Так, сейчас половина пятого… там, значит, половина первого. Что же может сейчас делать Сашка? Вроде бы Марина собиралась на море? Тогда они вполне могут купаться, погружаясь в Средиземное море. Или ехать к морю на автобусе. Хотя вроде бы собирались и в Иерусалим, как раз на эти примерно сроки. Володя представлял себе старинный белый город, улицу, где каждый первый этаж дома — лавка, крик муэдзинов на закате… Хотя да, сейчас ведь там самый разгар дня, какие там муэдзины! Это тут день клонится к вечеру…

И, между прочим, пора, в конце концов, прекратить с портвейном! Прямо вот сегодня и завязать… Володя взялся за чайник. Вот сейчас он его вскипятит, сварит кофе и позовет народ на беседу к берегу реки. А потом еще подумает про Сашку.

Опять народ сидел у берега реки, слушал гитару, и послушать ее, право, стоило — в руках у Андрея гитара говорила больно уж хорошо.

— Ребята! Заходите ко мне в палатку, поговорим о науке!

— Зайдем чуть попозже.

Володя набрал полный чайник воды и остановился на косогоре: к нему вприпрыжку мчался Васька.

— Папа! Пап… Лягушек ведь вроде едят?

— Едят… Но, понимаешь, их едят не у нас, а в Китае, а также на юге Франции. Там, где другой еды поменьше. А кроме того, вообще надо уметь их готовить…

— Вот Женька на лягух стал охотиться, говорит, надо готовить ихние ляжки…

— Их ляжки, — поправил Володя.

— Ну да, их ляжки. Женька говорит, он сто раз ел уже лягушек, он приготовит так, что мы с Сашкой языки проглотим! Папа, можно взять соли и перца?

— Ну разумеется…

И Володя, до того, как поставить кофе, сходил в палатку-балаган, принес Ваське соль и перец для приготовления лягушек. Испанское родство оборачивалось странными последствиями. Трое мальчишек, уже три недели жившие в одной палатке, постоянно предавались занятиям странным и, с точки зрения взрослых, не всегда подобающим для подростков.

Дня три назад Володя узнал, что трое подростков бродили по ночам, искали, не бродят ли в окрестностях лагеря привидения. Видимо, так уж поняли дети обрывки взрослых разговоров о происшествиях в мае — или так уж понял их конкретно Женька. Во всяком случае, он-то и был организатором. Подростки вставали во втором часу ночи и сидели возле лагеря в засадах, ждали — а не покажется ли привидение? Обнаружил их Витя: пошел среди ночи пописать и перепутался до полусмерти, когда какой-то темный бугорок в нескольких шагах от него ожил и стал вдруг отползать от струи… Роль «оживающего бугорка» сыграл тогда Сашка Арефьев, но и остальные охламоны сидели поблизости. От Васьки Володя узнал, что Евгений очень сердился на Сашку — почему он не выдержал, стал отползать, когда Витя на него написал?! Из-за его несдержанности и другие теперь «раскрыты»…

Вот и теперь — Женька придумал бить лягушек в заводях реки. Придумал стрелять их из лука, когда лягвы выходят из воды, греются на камушках. Ну, и жарить на костре их ляжки — опять же по вечерам, когда старшие этого не видят. Дикое занятие? Несомненно! Но именно такие мероприятия впечатываются в память на всю жизнь, создают незабываемые впечатления и тем самым создают истинно счастливое детство.

Владимир был только рад активной личной жизни сына, и вовсе не потому, что хотел держать мальчика в отдалении. Васька жил весело и счастливо, и нечего было становиться между ним и его радостным существованием с дурацкими взрослыми «нельзя» и указующим перстом.

Еще в первый день Володя задал Ваське вопрос:

— Хочешь пожить у меня? В моей палатке места на пятерых…

А сын жался, и не желая обижать папу, и совершенно не стремясь в его палатку.

— Понимаешь, у нас с Сашей и Женей очень хорошая компания…

— Смотри сам, но вот видишь, тут отлично можно поставить еще один топчан.

— Не надо…

Мальчик изо всех сил замотал головой, и Володя понял — и правда, не надо настаивать. Наверное, и нынешней доверительностью мальчика он был обязан своим пониманием, умением не быть навязчивым. Его даже трогала уверенность сына, что «в случае чего» надо бежать к папе — поможет, что бы ни случилось; а пока не грянул гром, нечего лезть к папе, вот разве что имеет смысл взять у него специй для приготовления лягушек…

Володя даже наморщил нос и почувствовал, как довольно глупо заулыбался — так приятно было смотреть на загорелого, тощего мальчишку, стремглав бегущего по вытоптанной земле. Подрастает еще одно поколение, и, кажется, совсем не худший вариант того, что вырастает из детей.

Вот встретился с сыном и опять внутренне напрягся: его тоже невыносимо не хочется оставлять. Ему-то было все-таки за двадцать, когда умер дед и он стал жить один (Володя так и подумал — «один», потому что мать и отец были тут не в счет), а ребенку-то одиннадцать, он и правда совсем еще маленький. Может, не идти до конца?! Нет, идти до конца необходимо. Так, как шел Василий Игнатьевич. В него ведь тоже могла влепиться пуля — и в Испании, и даже до Испании, на Новгородчине, во время любого из рейдов. Все могло произойти мгновенно.