еще очень много всего:

Нашейные украшения — гривны.

Бляшки и нашивные бляшки — потом оказалось, только их больше 300.

Миски золотые и серебряные.

Серебряный кувшин.

Серебряные чаши.

Перстни.

Чуй с трудом остановился, сдерживая сиплое дыхание. Пот тек по его лицу, рот с трудом хватал остатки кислорода. Может, что-то еще и осталось, но главное уже в мешке. Пора было подниматься, уходить. Чую пришла в голову неприятная мысль, что отец был бы им сейчас доволен, а вот дядя Токуле — категорически нет. Ладно, об этом — потом.

— Тащи!

Опять в уши давил навязчивый шорох, причем куда сильнее прежнего — ведь не человек лез вверх по лазу, а тащился тяжелый мешок. Чуй вынужден был отодвинуться от дудки вглубь рукотворной пещеры — песок хлестал по лицу, легко мог засыпаться в глаза. Надо было дождаться, когда мешок вытянут до конца, и самому протискиваться в дудку.

Шорох в дудке прекратился — мешок уже вытащили наверх.

И тут земля уплыла у Чуя из-под ног, а стена в красноватом мерцающем свете как будто двинулась к нему. Что такое?! Я, кажется, падаю?!

…Чуй очнулся в почти полной темноте. Слабенькое серое пятнышко света было заметно только в угольной тьме ямищи. Страшно было осознать себя вдруг похороненным. Чуй рванулся вверх, сел, торопливо ощупал себя. Больно не было нигде, только голова стала как будто раза в три больше обычного; голову словно распирало изнутри, тошнило, невозможно было сосредоточиться, прыгали мысли. Дрожали ноги — может быть, от духоты. Асу не было в недрах кургана.

Раза два Чуй чуть не сорвался, выбираясь из дудки: и не от трудностей пути, а от собственного состояния. Светлело, пока золотой утренний свет не стал таким же, как на поверхности земли. И когда Чуй, сопя, хватая воздух ртом, не выбросил верхнюю часть тела из дудки на жесткую теплую землю, с травинками и мелкой теплой пылью, солнце ударило в глаза.

Чуй лежал лицом к тропинке, протоптанной за дни работы на боку огромного кургана. Внизу шевелились фигурки людей и животных. Кажется, Хороля поднимал лежащего верблюда. Караван был уже готов, и Асу забегал вперед, отвязывая от куста, наматывая на руку повод головного коня. И Чуй, сам не зная зачем, встал, сделал вниз несколько шагов; ветерок и свежий воздух делали свое дело — стало куда легче дышать, меньше тошнило. Хороля что-то сказал Асу, парень так и замер с намотанным на руку поводом. Он совсем не был похож на прежнего, глуповато-веселого, всегда радовавшегося пустякам. Это был другой Асу, больше похожий на воина, чем на раба: сторожкий, сильный, уверенный в себе. Вот он стоит в спокойно-напряженной позе, с замкнутым лицом, и на поясе его висит оружие. Наверное, сабля Асу или Чуя — ведь тут неоткуда взяться другой…

Хороля стоит тоже напряженно, и рука его лежит на рукояти — он тоже вооружился, как свободный человек. Лицо обычное, на котором не заметно ничего. Несколько минут они стояли друг против друга, победитель и побежденный. Молодой мужчина и старик — по понятиям своего общества. Старшеклассник и человек, только входящий в полную силу мужчины — по понятиям дальних потомков.

— Я оставляю тебя здесь, — открыл рот Хороля, широко обвел рукой горизонт, нажимая на слово «здесь», — согласись, что это место мало похоже на пески Дзосотын-Элисун…

Тут Хороля усмехнулся… нехорошо, жестоко усмехнулся, а Чуй опять облился холодным потом, только уже не от слабости.

— Я оставляю тебе золото… Ты его хотел, ты и возьми. Мы берем только то, что нужно для свободных людей… самодийцев.

Тут только до Чуя дошло, что Хороля говорит с ним по кетски.

— Ты понимал все наши разговоры…

Чуй не спрашивал, он констатировал факт.

— Понимал, — усмехнулся Хороля. — И в лесу, и сегодня, на кургане. И много других разговоров. Я помню — ты не хотел убивать. Поэтому ты будешь жить.

Не сводя с Чуя глаз, Хороля махнул рукой Асу. Тот потянул повод, и лошадь сделала первый шаг. Шумно выдохнул, шагнул верблюд, заскрипела земля под мягко-тяжелой ногой-лапой матерого верблюда Нара, стукнуло копыто о камешек. Караван пришел в движение. Караван проходил мимо, уходил, и все время, пока караван проходил мимо Чуя, Хороля стоял в той же позе. Последний конь прошел, кося умными глазами на людей, и Хороля поднял левую руку:

— Прощай.

Чуй только пожевал в ответ губами. И еще несколько минут юноша смотрел вслед каравану; Асу выводил животных на старинную тропу вдоль сопок.

Он стоял совсем один в прохладном воздухе раннего утра, под еще не жгучими лучами. Равнина, ставшая усыпальницей древних царей, лежала прямо перед ним, освещенная ясно, безлюдная. От каждого кургана шла густая, почти черная тень; очень длинная, гораздо длиннее, чем днем. До сих пор Чуй бывал здесь или раньше утром, или ночью, когда тени совсем другие. Уже далеко уходил караван, в сторону огромной черной тени от сопки. Наверное, самодийцы хотели уйти в роды горных хягасов, — на север, за Тигир-Балык.

Дорога пока что пустынна; наверное, караваны уже тронулись в путь, но добраться сюда не успели.

Только сейчас Чуй заметил, что обеими руками сжимает свой амулет — страшного костяного человека. Чуй поднялся на вершину кургана, к дудке. Хороля ничуть не солгал — мешок валялся такой же, каким загрузил его Чуй. Никто не раскрывал мешка, не вынимал из него золота.

Наверное, Хороля ударил Альдо, как только он схватил мешок. Альдо так и лежал в скомканной позе, свернувшись, как смертельно раненная рысь. Крови почти не было — значит, кровь стекала внутрь, в левое легкое Альдо. Чуй хорошо помнил толстый узкий нож Хороля, из очень хорошей, прочной стали; нож на все случаи жизни. Скотоводы хорошо разбираются в анатомии, в оружии, в ранениях — это слишком важная часть их жизни. Чуй сразу понял, что Альдо долго жить никак не может.

Чуй повернул Альдо лицом вверх, к вечному синему небу. Тело оказалось невероятно тяжелым, Чуй этого не ожидал; Альдо делал какие-то судорожные движения, бормотал, тяжело пахло как бы железом… Чуй понимал, что это пахнет кровь, и голова у него опять начинала кружиться.

Теперь Альдо лежал на спине, и натекшая в легкое кровь не должна была давить на сердце. Когда Чуй подошел, дыхания не было слышно, а теперь Альдо задышал сипло, с напряжением, со свистом. Губы у него стали совсем синие, и Чуй стал говорить слова, которые нужно говорить, когда кто-то уходит в нижний мир. И тут Альдо открыл свои глаза.

— Возьми пайцзу, — сипло сказал Альдо и от усталости закрыл глаза. Альдо так и лежал, все дышал и все никак не умирал. Он снова открыл глаза через несколько мгновений. — Возьми пайцзу, Чуй. Возьми ее.

Чуй помнил, где у Альдо пайцза. Пальцы легко нащупали тонкую серебряную пластинку с головой прыгающего тигра. Вот и все. Теперь он мог свободно двигаться по всем дорогам необъятной Монгольской империи.

— Уходи в Кашгар, Чуй, — еле слышно говорил Альдо, — уходи. Отними у них золото.

— Золото здесь, — перебил Чуй умирающего, — рабы оставили золото.

Улыбка тронула синеющие, фиолетовые губы:

— На то и рабы… Ты вот не верил, а рабы и есть всегда рабы… Уходи. В Кашгар уходи. Уходи.

Чуй понял, что Альдо будет повторять одно и то же, пока он все равно не согласится.

— Я уйду.

Альдо улыбнулся страшной, нечеловеческой улыбкой — век бы такой не видать.

— Уходи… В Кашгар. Там купец Мурад, надо к нему. Запомнил? Мурад.

— Я запомнил.

— Меня положишь внутрь кургана. Моя кровь будет в кургане. И потом сразу уходи. Уходи.