Есть сначала не хотелось, но микроскопические порции еды вызывали мучительные спазмы в животе, острое желание добавки. Днем было не до того, а тут поплыл запах жаркого, память о наваристом борще…

Уже в полной темноте закипел чай, и вот от него-то, как ни странно, накатывались волны силы, чувство уюта и желания жить. Даже Толян оживился, и только Лена сидела так же безучастно.

— Спать так и будем? — поинтересовался Толян.

— А у тебя есть другие предложения?

— Нет.

— Тогда так: у нас есть спальный мешок, чтоб садиться. Давай отдадим его девушкам. У меня в рюкзаке есть еще чехол от палатки; возьми его себе под голову. Устраивает?

— А ты? — вскинулась Лариса.

— А я буду охранять. Утром попьем чаю и пойдем.

Между костром и стволом сосны давно стало тепло и уютно.

Миша отрубил шведским топориком, притащил здоровенный ствол упавшей сосны, положил поперек костра — теперь будет гореть до утра. Перегорит — он сдвинет половинки ствола.

За пределами освещенного, нагретого уголка стало по-настоящему холодно, пар шел изо рта. Миша вынул ноги из чудовищно грязных кроссовок. Мелькнула мысль сходить к понижению дороги, помыть ноги… Но вода для питья будет нужна и завтра, стоит ли сегодня ее пачкать? К тому же мало ли кто может быть сейчас у воды. И Миша сел, вытянув ноги к огню, опираясь на деревянное копье — грубо оструганную палку. Топорик и нож он воткнул в ствол сосны, чтобы были под рукой.

Вызвездило. Узкая полоска созвездий протянулась над просекой, смутно манила к себе. Лариса вылезла из спальника, подошла к Михаилу, посидела, опустившись на колени и на пятки.

— Мишка… Как думаешь, завтра мы выйдем?

Миша хотел было сказать, что вышли бы они и сегодня, не будь тумана, этого «нечто» в тумане и всех поганеньких чудес похода; что завтра выйти не проблема, если новых чудес не появится. Но, конечно же, Ларисе он сказал вполне уверенно, что завтра они выйдут обязательно…

— Вернее, уже сегодня выйдем. Полпервого, и шла бы ты, Лариска, спать.

— Мне с Леной холодно…

Девушка распахнула плотную ветровку, накрыла себя и Михаила, прижалась к парню под ветровкой, обняла его обеими руками. Теперь Миша сидел, прижавшись к стволу сосны всей спиной, а слева и спереди была Лариса; девушка заслоняла от него часть обзора, и Миша ее слегка подвинул. До сих пор он как-то не замечал, что у Ларисы черные косы и что они хорошо пахнут, что у нее тяжелая, не по возрасту, грудь. Лариса дышала, поминутно задевая грудью Михаила.

— Миш… Миша… У тебя кто-нибудь был?

И Миша готов был соврать, но то ли он слишком устал, то ли как-то не захотелось врать после всех событий дня. Днем все было настоящее, реальное, и нечего было валять дурака, представляться не тем, что ты есть.

— Нет, не было. А у тебя?

— У меня был… Уже давно.

Губы Ларисы дразнили мочку уха; вдруг ставший невероятно длинным и тонким язык исследовал ушную раковину Миши. Михаил деловито чмокнул девушку куда-то в щеку, подвигал левой рукой — легко ли освободиться, если это станет вдруг нужно.

— А это важно, был у меня кто-то или нет?

Лариса покачала головой. Мише показалось, что она улыбается, но он вовсе не был в том уверен.

— Давай спать. Иначе завтра с места не сдвинемся.

Оба понимали, что отойти от костра не решатся — даже если в лесу вокруг нет ничего и никого. А тут, на крохотном пятачке, девушка позволила себе почти все, что готова была позволить. Разве что запустила ладонь ему под рубашку, погладила бок и оставила руку там же.

Первый раз Миша проснулся поздно, явно во вторую половину ночи. Почему во вторую — это трудно объяснить. Он не торопился посмотреть на часы… да это и было бы непросто, потому что костер почти погас. Какой-то смутный инстинкт заставил Мишу, проснувшись, сначала внимательно осмотреться. Пламя чуть лизало одну сторону прогоревшего бревна, а вот угольев было много, и все яркие. В их свете Миша угадывал, что кто-то низенький и сильный стоит в нескольких метрах от кострища.

Миша тихо отодвинул Ларису, сделал резкое движение копьем, и этот «кто-то» резко отпрянул, окончательно выдав себя. Парень бросил на уголья ветку, потом еще две или три. Пламя весело побежало по ним, освещая все дальше стволы деревьев и кусты. Приземистый маленький зверь отступал вместе с темнотой, и Миша подкинул еще дров. Зверь отступил окончательно, и Мише показалось — он ушел.

На часах было половина четвертого, скоро должно было светать, и Миша понял, что ночью вроде пронесло. Пока.

Второй раз Миша проснулся под утро, в серо-жемчужном рассвете. Проснулся он от холода, и неудивительно — на земле белели пятна инея. Может быть, где-то 10 мая и не бывает уже заморозков, но не в Сибири. А тут еще и почти горы…

Друзья скорчились в невероятных позах, Толян во сне стучал зубами от холода. Освободившись от Ларисы, Миша кидал в костер все, что осталось от запасов, пока пламя не загудело, как в начале их ночного приключения. Только тогда он сел назад, притянул к себе Ларису — просто чтобы прикрыться ею от холода, как это было всю ночь, и увидел — девушка проснулась.

— Спи, спи…

И Миша коснулся губами ее губ (Лариса ответила сонно, но с откровенным желанием), а потом поцеловал в отворот рубашки, где пахло сильнее всего. И проспал еще часа полтора, пока костер не прогорел, а холод не разбудил всех окончательно. Еще до общего подъема он сходил посмотрел на то место, где стоял неизвестный зверь. На земле были следы — небольшая круглая лапа с невтягивающимися когтями. Такие же следы Миша нашел и возле водопоя и еще следы двух лосей. Ночью он ничего не слышал и даже не подозревал, что такие крупные звери проходили в двух шагах от лагеря.

Следы хищного зверя Миша зарисовал, и потом ему сказали, что это похоже на следы росомахи. Может, то была и росомаха, но, вообще-то, этот зверь должен был вести себя увереннее и наглее. Миша до конца жизни не знал, столкнулся ли он с росомахой или с другим, никому не известным животным.

Было около восьми часов утра, когда он принес первую охапку дров и поставил чайник на огонь. Вставали тяжело. Узнал, как ломает все тело, выворачивает мышцы после вчерашнего, но был уверен — надо преодолевать.

— Ох… ох… ох… — заходился стонами Толян.

Еле-еле вылезла из спальника Лена, равнодушно ждала, пока ее покормят, напоят чаем и поведут дальше, спасаться. Почти на весь лес пели птицы.

Что же делал Епифанов, оставшись один возле раскопа? Чем оказался отмечен для него пятидесятый, юбилейный, День Победы?

Начать следует, вероятно, с того, что Епифанов мог бояться за отправленных им ребят, но уж никак не за себя. То есть случиться ничего плохого с четырьмя здоровыми ребятами не должно — тем более, что азимут он им дал. Но ведь молодые, дурные… Что им придет в голову, непонятно. Из всех только Миша серьезный.

А на себя Епифанов полагаться мог. Он воспитывался в то достославное время, когда в ходу была поговорка: «Ты жив? Почему же ты не сделал?!» — ведь только смерть тогда могла быть причиной не выйти в маршрут, не провести работ и вообще не совершить великих дел.

Виталий Ильич был готов ко всему. Абсолютно ко всему. В рюкзаке еды дня на три, несколько пачек