разливами рек, туман над полями, монастырь, освещенный вставшим солнцем. На фотографиях виды Петербурга, Ораниенбаума, помещичья усадьба среди вековых лип. Между двумя книжными шкафами висел портрет Льва Николаевича Толстого. За стеклами книжных шкафов тускло поблескивали золоченые корешки старинных фолиантов. Забродин узнал юбилейное издание, кажется, в десяти томах «Истории государства Российского» Карамзина.

– Располагайтесь, господа!

Сарканис и товарищ Фарзус привычно, умело разместились в мягких креслах, а Глеб Забродин все осматривался и осматривался по сторонам.

– Да-с, любезнейший Глеб Кузьмич. Да-с! – торжественно произнес граф Оболин. – Здесь, в этой комнате, – Россия! Крохотный уголок России, которую вы… которую… – Алексей Григорьевич оборвал себя, отвернулся к окну, после недолгой паузы спросил: – А что Кирилл Захарович Любин? Как он поживает?

Лицо Глеба Забродина напряглось, он запустил руки в свои густые волосы, энергично повозился в них, сказал:

– Я, Алексей Григорьевич, с вашего разрешения, закурю.

– Пожалуйста, пожалуйста!

Глеб Кузьмич быстро справился со своей трубкой, чиркнула спичка, запахло дорогим табаком.

– Что сказать о Кирилле Захаровиче… – Забродин подыскивал слова. – Последнее время мы не встречаемся. Из Чека Любин ушел, работает в Эрмитаже, занимается, насколько мне известно, своим любимым делом – русской историей.

– Счастливец! – вырвалось у графа Оболина.

Забродин окутался облаком сиреневого дыма, спросил, дабы переменить тему разговора:

– Простите, Алексей Григорьевич, вы живете один?

– Один. Приходит через день женщина, Анна. Убирает, готовит.

– А… – Забродин помедлил. – А семья?

– Какая семья! – горько усмехнулся граф Оболин. – Бывшая супруга уже два года как обосновалась в Париже. Кажется, вышла замуж. Впрочем, не знаю, точно не знаю!.. Не интересуюсь. Дочь Оленька с ней… Оленьке шесть лет, пошел седьмой. Последнее время лишен с ней свиданий. Размолвка. С бывшей супругой, естественно. На почве наследства. Ладно! – Алексей Григорьевич махнул рукой. – Неинтересно.

– А та женщина… Дарья?…

Граф Оболин вскинул голову, прямо, недобро посмотрел на Забродина:

– Вот вы о чем… В восемнадцатом году он разыскал меня здесь…

– Толмачев?! – воскликнул Забродин.

– Да, мой бывший дворецкий Никита Толмачев. Вор! Разбойник!

– Расскажите, Алексей Григорьевич…

– Что рассказывать… Возник в этой комнате… Внезапно… – Граф Оболин помедлил. – Простите, как вы. Сел вот здесь, у стола, положил перед собой пистолет и сказал: «Ты, брaтушка, откупил свою половину „Братины“. И славно. Вторая половина теперь моя. И Дарью ты не получишь. Отныне она тоже моя. Навсегда…» Он так и сказал… – Голос Алексея Григорьевича сорвался. – Навсегда! И добавил: «Если хочешь жить, забудь и о второй половине сервиза, и о Дарье. Попытаешься искать нас – убью». Я тогда, глядя на Никиту, понял: убьет. Только, господа, не подумайте, что я испугался. Я не боюсь смерти. Теперь не боюсь… Судьба. И расплата.

Значит, заслужил, значит, такой удел определен мне Всевышним: одиночество. Что же, я принял из Его рук эту чашу и выпью ее до дна. Вот так и живу. Есть тут неподалеку маленькая православная церковь. Батюшка там серб, представьте себе, приятельствуем с ним. Единственная родная душа во всем Осло. Не пропускаю у отца Никодима ни одной службы. И вообще, уважаемый Глеб Кузьмич, верую! Верую, Господи! – И граф Оболин, повернувшись к иконостасу, истово перекрестился.

– Я смотрю, вы, Алексей Григорьевич, собрали целую библиотеку по русской истории, – заметил Забродин.

– Да, голубчик Глеб Кузьмич, вы правы! – оживился хозяин дома. – В этом смысле библиотека у меня отменная. Полные Карамзин, Татищев, Костомаров, Ключевский, Соловьев, наши религиозные философы. Один Сергей Булгаков чего стоит! А Бердяев, Флоренский, Ильин! Разыскиваю их работы по журналам, отдельным изданиям. Читаю, мыслю, делаю выписки. И… Возвращаюсь в Россию. Очень часто возвращаюсь домой во сне. Да, да! Вижу сны о России. Они приходят, приходят!.. Вот когда я бываю счастлив – в этих русских снах. Детство, наш дом в Ораниенбауме… Даже, представьте, запахи снятся… Еще слышу… На днях, после обеда, церковный хор приснился, вроде в Исаакии… Отпевали кого-то… – Граф Оболин смотрел на Забродина не мигая. – Россию, Россию отпевали!..

– Алексей Григорьевич! – Глеб Кузьмич постарался придать своему голосу убежденность. – Россия есть и будет всегда, пока живет на планете русский народ. У истории свои законы. Мы строим новую Россию…

– Как же, как же! – перебил граф Оболин. – Читаю. Хоть и не регулярно, но достаю ваши газеты. Вот! – Он прошел к одному из книжных шкафов, выдвинул нижний ящик, на пол полетели экземпляры «Правды», «Красной правды», «Крестьянской правды». Алексей Григорьевич с явным отвращением хватал их, читал заголовки статей: – «Сбросим Пушкина с пьедестала!», «Нэпман перед судом народа», «Церкви и тюрьмы сровняем с землей». И это вы называете строительством новой России? Вам не кажется, господа, что творимое вами может вызвать только одно – ужас…

– Неужели, граф, и вы, – в голосе Забродина прозвучало сожаление, – ослепли от ненависти?

– Нет! – страстно возразил граф Оболин. – Нет… Я не заражен ненавистью к родине и русскому народу. И к сегодняшним правителям России я испытываю… Как сказать? Сожаление? Да, сожаление. Я скорблю… Углубившись в историю отечества, в нравственный поиск русской мысли, я многое понял. Вы правы… Правы, Глеб Кузьмич, Россия не погибнет, Россия вечна. Просто сегодня на ней голгофа. Но я верую. Я знаю: Россия обязательно возродится с крестом в руках, с Богом, которого вы сейчас изгоняете из нашей державы. Так будет. Может быть, после нас. Но так обязательно будет!

– Вы, Алексей Григорьевич, проповедник! – стараясь казаться спокойным, заметил Забродин.

Но, похоже, граф Оболин не слышал его.

– И есть у меня один восторг! – продолжал он. – Сейчас, сейчас! – Алексей Григорьевич выдвинул средний ящик стола и вынул из него золотое блюдо (в его центре пунктирными линиями фрагмент – деревянная часовня, объятая пламенем…). – Моя самая святая реликвия. Я ставлю его перед собой… Вот так. И смотрю, смотрю… Я прочитал все, что касается «Золотой братины», все, что смог достать. Смотрю, представляю. Это… это уже сны наяву. Теперь-то я понимаю, что такое наш фамильный сервиз! И… может быть, то, что я скажу сейчас, вам покажется странным, неприемлемым… Понимаете? В сервизе божественной силой искусства воплощено то, что я вам только что сказал о России. В нем олицетворение бессмертия русского духа в вечном порыве к свободе и справедливости. И к любви… «Возлюби страждущего». А разве не для свободы и любви послан Творцом человек на нашу землю? Воистину, воистину «Золотая братина» – национальное достояние России!..

– Вот за этим мы к вам и приехали, – признался молчавший до сих пор товарищ Фарзус, он же Иоганн Вайтер, на лице которого давно проступило нетерпение пополам с раздражением.

– Что?! – Граф Оболин схватил блюдо и прижал его к груди. – Никогда! Не отдам…

– Господь с вами, Алексей Григорьевич! – замахал руками Забродин. – Вы нас не поняли.

– Даже если стану нищ, – шептал граф Оболин, – не продам…

– Успокойтесь, Алексей Григорьевич! – Забродин обнял хозяина дома за плечи и усадил в кресло; граф так и сидел с золотым блюдом, прижатым к груди. – И выслушайте меня внимательно. В восемнадцатом году вы помогли вернуть на родину половину сервиза. Гражданская война в России окончена, с Германией восстановлены дипломатические отношения…

– Предстоит откупить у Нейгольберга, – перебил граф Оболин, – вторую половину сервиза?

– Если бы… – вздохнул Забродин. – Предвидя такую возможность, Нейгольберг еще в двадцатом году сделал официальное заявление. Он отказался признать действительной свою расписку, в которой зафиксировано его согласие о продаже сервиза вам, Алексей Григорьевич. Расписка у него – сказано в соответствующем документе со всеми печатями – вырвана силой, под нажимом, чуть ли не физическим, в обстановке хаоса и политического кризиса в Берлине в ту пору.