смотрела в черное отверстие, из которого тянуло холодком. У ее ног лежали совок и маленький веник. В темной дыре мелькнул свет, появился Никита Толмачев, перепачканный землей и песком, поставил на край пола электрический фонарь, выключил его, нагнулся, с усилием двумя руками поднял мешок. Дарья подхватила его, проволокла по полу и поставила рядом с другими мешками. Через край сыпанулась земля, и Дарья стала тщательно собирать ее в совок.

– На сегодня все, – тихо сказал Толмачев.

– Или притомился? – желчно, насмешливо откликнулась Дарья. – Поройся еще, крот… Поройся!

– Заткнись! – негромко, но яростно ответил Никита Никитович, уже вылезший наружу.

Дальше они все делают молча: Никита перетаскивает мешки с землей к окну кухни, Дарья закрывает отверстие в подземелье четырьмя выпиленными из пола досками, раскатывает ковер, вместе они ставят в центр комнаты тяжелый стол.

Толмачев берет небольшой чемоданчик, надевает форменную куртку и фуражку таксиста, идет к двери. Дарья молча следует за ним. Дверь открывается и закрывается бесшумно. Дарья дважды поворачивает в замке ключ.

В стекло легкий стук. Дарья открывает обе створки окна – небольшой гараж. Машина, деревянная полка с инструментами и токарным станком, две покрышки на стене неясно освещены слабой лампочкой. От машины с открытым багажником к окну подходит Толмачев. Подав последний мешок, Дарья закрывает окно, смотрит, не просыпалась ли земля. Нет, сегодня чисто – и подметать не надо. Пройдет еще час или полтора – Никита будет «чинить» свою машину, копаться в моторе. Может быть, в гараж заглянет Ганс, который тоже рано отправляется на работу, сев за руль своего грузового фургончика. Наконец на своей «старушке» Никита Никитович Толмачев, он же Отто Штойм, уедет на работу, чтобы вернуться часов в пять к плотному обеду с непременной бутылкой «Смирновской» водки и после завалиться спать до середины ночи. И так – изо дня в день, из ночи в ночь.

– Крот… Крот… – с ненавистью шепчет Дарья, закутываясь в теплое ватное одеяло. – Господи, поскорей бы опять заснуть…

В этот почти летний теплый вечер по улице Карла Иогана, главному проспекту норвежской столицы, от вокзала ехала на приличной скорости длинная черная машина, «роллс-ройс» последнего выпуска, обгоняя прочий транспорт, но не нарушая правил уличного движения. Было еще светло, начинали неярко мерцать разноцветными огнями первые включенные рекламы и витрины магазинов. Готические острые крыши, шпили соборов контрастно впечатались в темно-розовое весеннее небо. За рулем машины сидел товарищ Фарзус в легком белом плаще, в фетровой шляпе, яркое кашне завершало туалет; руки в коричневых перчатках из тонкой лайки уверенно, надежно лежали на руле. Положительно ничего общего не было в этом господине с тем товарищем Фарзусом, который в ноябре 1918 года встретил Забродина и членов его оперативной группы в советском торгпредстве в Берлине. Впрочем, помилуйте, какой товарищ? Разрешите, как говорится, представить: Иоганн Вайтер, владелец берлинского шикарного ресторана «Ночные грезы», с пикантной программой, длящейся до пяти утра; а ресторан, между прочим, расположен недалеко от Генерального штаба германской армии, и частые посетители заведения – высокие штабные чины, со многими из которых господин Иоганн Вайтер в приятельских отношениях.

На заднем сиденье машины удобно расположились двое: Мартин Сарканис в строгом черном пальто и Глеб Забродин, одетый, честно говоря, черт знает как: потертая кожаная куртка, галифе, нечищеные сапоги, нелепая, кургузая кепочка с коротким козырьком неопределенного буро-вишневого цвета.

Мартин Сарканис теперь и не Мартин вовсе, а господин Ганс Фогель, хозяин бильярдного клуба при ресторане «Ночные грезы», который весьма популярен среди высокопоставленных особ военного ведомства, дипломатов, промышленников (молодые отпрыски семейства Крупп здесь завсегдатаи). Можно сказать, Иоганн Вайтер и Ганс Фогель – компаньоны, вместе немалые дела вершат, хотя, безусловно, главенство принадлежит Вайтеру. Только на бильярдном поле с кием в руках уступает он Мартину, то есть Гансу, потому что нет в этой игре равных господину Фогелю, и среди знатоков его иначе как «королем шара и кия» не называют.

А Глеб Кузьмич Забродин… Что же, документы у него сейчас на собственное имя, потому что в данный момент для властей Германии, Норвегии и прочих европейских стран он беженец из большевистской России – вот и вид соответствующий. А если внимательно всмотреться в его лицо, то можно заметить разительную перемену: появилось напряжение, огрубели черты. Печать настороженности и власти пасмурной тенью легла на него.

Часа два назад господа Вайтер и Фогель встретили Забродина на вокзале (поезд Хельсинки – Осло пришел точно по расписанию), в кафе на вокзальной площади все обговорили и сейчас ехали молча. Черный «роллс-ройс», не доезжая до Королевского дворца, свернул налево. Некоторое время ехали по берегу реки Лоэльв; на скамейках набережной уже появились первые влюбленные парочки; газоны скверов пестрели коврами тюльпанов – красных, желтых, фиолетовых. Потом началась путаница узких улочек, в лабиринте которых господин Иоганн Вайтер чувствовал себя как дома. Возник пологий подъем – начались холмы полуострова Акерскус, на котором расположилась южная, самая дальняя от центра, часть Осло. В перспективе улицы открылась серо-голубая гладь залива Пинервикен, усыпанная парусниками и яхтами.

Вайтер сбросил скорость. Теперь с двух сторон от машины мелькали аккуратные виллы в цветущих садах, маленькие скверы, подстриженные лужайки. «Роллс-ройс» свернул в переулок и остановился у ограды, за которой виднелась небольшая одноэтажная вилла с застекленной террасой. В палисаднике копался в клумбе, разрыхляя землю вокруг цветов, человек в брезентовом комбинезоне. На звуки затормозившей и остановившейся машины он не обратил никакого внимания.

– Наш граф – собственной персоной, – сообщил господин Иоганн Вайтер. – Во всем дальнейшем главное действующее лицо вы, Глеб Кузьмич. Мы с Гансом на подхвате.

И все трое вышли из машины.

– Алексей Григорьевич! – позвал Забродин.

Человек в комбинезоне резко выпрямился, обернулся… Да, это был граф Оболин. Но Боже правый! Что сделали с ним прошедшие три с половиной года! Седая голова, седые бакенбарды, грузность в былой статной фигуре; только глаза по-прежнему молоды, горячи. Но во всем облике потерянность. И это в тридцать лет!.. Граф Оболин рассматривал непрошеных гостей, встретился взглядом с Забродиным, прошептал:

– Вы?… Неужели вы?…

И вдруг сорвался с места, пробежал, сутулясь, по тропинке к калитке, никак не мог открыть ее, наконец открыл. И, оказавшись перед Глебом Кузьмичом, неожиданно обнял его, прижался к плечу:

– Вы… За последние годы… – Голос его прервал спазм. – Вы первые… Первые русские… Простите! – оборвал себя Алексей Григорьевич. – Он отстранился от Забродина, стал подчеркнуто спокойным: – Простите за порыв. Чем могу…

– Есть серьезный разговор, – сказал Глеб Забродин. – Если позволите.

– Да, да, прошу! – Взглянув на Мартина, граф Оболин смутился: – А вас я не сразу признал. Прошу, прошу!

За Алексеем Григорьевичем Забродин, Сарканис и товарищ Фарзус прошли через палисадник, весь пестрящий цветами, через застекленную веранду с двумя внутренними дверями; одна из них была открыта – мелькнула просторная белая кухня.

– Извольте сюда, – пригласил хозяин дома, распахивая вторую дверь. – И мой кабинет, и гостиная, и келья для размышлений. Словом, все… За холостяцкий беспорядок прошу извинить.

«Келья» оказалась просторной светлой комнатой, обставленной удобной мебелью. У широкого окна, выходящего в сад, стоял массивный письменный стол темного дерева. Сразу же привлекал внимание большой иконостас в красном углу с множеством икон; перед всеми мерцали лампады, и к молодому аромату весны из открытых окон примешивался запах лампадного масла. Вдоль глухой стены шли широкие деревянные полки, заставленные самоварами, русской глиняной посудой, пестрыми матрешками, расписными подносами, резными ложками, подковами.

На стенах картины – большие фотографии. На каждой в первые мгновения было невозможно сосредоточиться – глаза разбегались. Было только ощущение: вокруг Россия: томительные пейзажи с