недостаточно для объяснения тесной связи между публикой и актерами, которую устанавливает любой хороший драматург. Во внешней жизни последнего из людей можно найти неистощимый источник драм. Именно из этого резервуара драматург черпает свой материал. Драма, которая продолжается бесконечно в душе любого человека, являет себя самым загадочным образом, почти никогда не облекаясь в слова или поступки. Ее полутона образуют обширный океан, над которым поднимается туман, и в этом океане хрупкое суденышко пьесы то взлетает на гребень волны, то исчезает в пучине. В этом обширном океане человечество постоянно посылает наружу сигналы, словно бы желая привлечь внимание обитателей других планет. Великие драматурги не более чем чувствительные детекторы, которые в какой-то момент отвечают нам строкой, действием, мыслью. Содержание драмы — отнюдь не события повседневной жизни. Драма лежит в самой сущности жизни, вросла в каждую клеточку тела, в каждую клеточку бесчисленных субстанций, облекающих наши тела.
Я принадлежу к числу тех людей, которых часто обвиняют в желании увидеть больше, чем предмет содержит — реально или в потенции. Особенно меня критикуют за это применительно к сфере театра или кинематографа. Если это и слабость, то я ее не стыжусь. Я жил в сердце драмы с того момента, как стал достаточно взрослым, чтобы понимать происходящее вокруг меня и во мне. Я окунулся в театр с детства, как утка окунается в воду. Для меня он всегда был не развлечением, а дыханием жизни. Я приходил в театр, чтобы возродиться и обрести жизненную силу. С поднятием занавеса, по мере того как медленно гас свет, я готовился безоговорочно принять все, что произойдет на моих глазах. Для меня пьеса была не только такой же реальностью, как окружающая жизнь, в которую сам я был погружен, — она была более чем реальность. Глядя назад, я должен признать, что многое было просто «литературой», обыкновенной трескучей болтовней. Но тогда это было жизнью — жизнью во всей ее полноте. Это украсило мою повседневную жизнь и повлияло на нее. Наполнило эту жизнь.
Способность к возвышению — ибо это возвышение, а не слабость, если смотреть на вещи правильно, — чисто театрального, по определению критиков, действа, способность, которую я взращивал в себе сознательно, родилась из отказа принимать вещи такими, как они есть. Дома, в школе, в церкви, на улице — где бы я ни оказался, драма проникала в мое существо. Если бы мне хотелось получить точную копию повседневной жизни, я бы не ходил в театр. Меня влекло в театр потому, что с самого нежного возраста я, сколь бы нелепым это ни казалось, разделял тайные намерения драматурга. Я ощущал вечное присутствие универсальной драмы с ее глубокими, глубочайшими корнями, с ее огромным и бесконечным значением. Я не просил, чтобы меня убаюкивали или обольщали, — я хотел, чтобы меня потрясли и пробудили.
На сцене личность — это все. Великие звезды, будь то комедийные актеры, трагики, буффоны, мимы, клоуны или же просто фигляры, отпечатались в моей памяти столь же глубоко, как великие персонажи литературы. Возможно, даже глубже, поскольку я видел их во плоти. Нам приходится воображать, как разговаривали, двигались или жестикулировали Ставрогин или барон де Шарлю. С великими драматическими персонажами дело обстоит иначе.
Я мог бы долго рассказывать буквально о сотнях людей, которые некогда поднимались на подмостки — до сих пор, закрыв глаза, я вижу, как они декламируют текст, воздействуя своей загадочной магией. Были такие театральные пары, которые столь сильно влияли на наши чувства, что становились нам ближе и дороже, чем члены собственной семьи. Нора Бейс и Норуорт, к примеру. Или Джеймс и Бонни Торнтон. Иногда нас покоряли целые фамилии — такие, как семейство Эдди Фоя или Джорджа М. Коэна. Актрисы в особенности — они овладевали нашим воображением так, как никто другой. Не всегда это были великие актрисы, но все они отличались неотразимым блеском и неодолимым магнетизмом. Мне сразу же приходит на память целое созвездие имен: Элси Дженис, Элси Фергюсон, Эффи Шеннон, Адель Ричи, Грейс Джордж, Алиса Бреди, Полина Лорд, Анна Хельд, Фрици Шефф, Трикси Фриганца, Гертруда Хоффман, Минни Дапри, Белла Бейкер, Алла Назимова{116}, Эмили Стивенс, Сара Олгуд и, конечно же, мрачная, яркая фигура, чье имя, я уверен, никто не вспомнит — Мими Агаглиа. Они были созданиями из плоти и крови, а не фантомными созданиями экрана, и это еще больше влекло нас к ним. Иногда мы видели их в моменты слабости — иногда смотрели на них затаив дыхание, ибо знали, что у них на самом деле разрываются сердца.
Открывая свои собственные книги и своих собственных авторов, всегда испытываешь удовольствие, и это в полной мере относится к людям сцены. Когда мы были юнцами, нам говорили, что надо обязательно посмотреть («пока они не умерли») таких актеров, как Джон Дрю, Уильям Фавершем, Джек Берримор, Ричард Мэнсфилд, Дэвид Уорфилд, Саферн и Марло, Сара Бернар, Мод Адамс — но куда большую радость принесло нам то, что мы открыли для себя Холбрука Блинна, О. П. Хегги, Эдварда Бриза, Талли Маршалл, миссис Патрик Кемпбелл, Ричарда Беннета, Джорджа Эрлиса, Сирила Мода, Элиссу Лэнди, Ольгу Чехову, Жанну Игел и многих, многих других, которые сейчас стали уже почти легендой.
Однако имена, вписанные золотыми буквами в
Моим любимцем был Фрэнк Фэй. Я обожал его. Я мог прийти на matinee и вернуться вечером, чтобы вновь посмотреть на него, причем во второй или в третий раз смеялся еще сильнее, чем в первый. Фрэнк Фэй поражал меня тем, что мог начать представление без всякой подготовки и держать зал десять или пятнадцать часов — столько, сколько ему хотелось. И менять репризы чуть ли не каждый день. Мне казалось, что он обладает неистощимым остроумием, изобретательностью, умом. Как многие великие комедианты, он знал, как и когда можно перейти грань запретного. Фрэнк Фэй ушел безвременно: его убили. Думаю, даже для цензуры он был неотразим. Конечно, ничто так не веселит публику, как вторжение в сферу непристойного и запретного. Но Фрэнк Фэй всегда имел наготове тысячу трюков. Это действительно было «шоу одного человека».
Тут следует упомянуть еще одного актера: я видел его только в одной пьесе, о которой больше ничего не слышал после блистательной постановки в «Шоу-офф». Я имею в виду Луи Джона Бартелса. Подобно «Тетке Чарлей», эта пьеса, обязанная своим успехом только мастерству Бартелса, занимает в моей памяти особое место. Я не знаю ничего, что могло бы с ней сравниться. Вновь и вновь приходил я, чтобы посмотреть ее, а главное, услышать хриплый, бесстыдный, глумливый смех Бартелса, который был основным блюдом этого «шоу».
Сколько я себя помню, во мне всегда раздавались какие-то голоса. Я хочу сказать, что постоянно вел разговоры с этими посторонними голосами. В этом не было ничего «мистического». Это была форма общения, постоянно вступавшая в конкурентную борьбу с иными формами общения. Это происходило в то же самое время, когда я разговаривал с другим человеком. Диалог! Постоянный диалог. Прежде чем я начал писать книги, я уже писал их в голове — в форме того скрытого диалога, о котором рассказываю. Более склонный к самоанализу человек довольно рано убедился бы в своем предназначении. Но только не я. Если я и задумывался об этом нескончаемом внутреннем диалоге, то лишь с целью сказать себе, что я слишком много читаю и пора мне перестать жевать эту жвачку. Я никогда не считал подобный внутренний диалог чем-то неестественным или необыкновенным. Совсем нет — за исключением степени, которой это могло достигнуть. Ибо часто случалось, что я, слушая кого-нибудь, переиначивал чужую речь на разные лады или,
