воздействовать не только на людей благополучных, но и на больных и увечных.

Он был скорее молчалив… Никогда он при мне не вступал в спор или в полемику. И он никогда не говорил о деньгах. Он всегда оправдывал — порой шутливо, а порой вполне серьезно — тех, кто резко отзывался о нем или его сочинениях, и мне часто приходило в голову, что он даже радуется нападкам, клеветам и обвинениям своих врагов. Он утверждал, что критики его правы, что друзья видят его иным, чем он есть на самом деле, и что книга его, с точки зрения недоброжелателей, заслуживает всех тех гадостей, которые были сказаны, — сам же он, несомненно, заслуживает даже еще больших оскорблений…

Он как-то сказал: „…В конце концов, главный урок состоит в том, что никакие грандиозные творения природы — будь то Альпы, Ниагара, Йосемите^{89} или что-то другое — не превосходят по красоте или величию обыкновенные восход и закат, землю и небо, обычные деревья и траву“. Мне кажется, что именно в этом суть его учения: жизнью своей и трудами он утверждал, что обыденное является самым великим из всего, что существует на свете; что необыкновенное ничем не лучше, не краше и не ярче заурядного; что по-настоящему стремиться нужно не к обладанию тем, чего у нас сейчас нет, но следует просто открыть наши глаза и сердца, чтобы насладиться тем, что все мы имеем.

Он никогда не отзывался презрительно ни об одной нации или классе, ни об одной исторической эпохе — даже о феодализме, ни об одном ремесле или занятии. Не отзывался плохо даже о животных, насекомых, растениях или же неодушевленных предметах, равно как ни о каком законе природы или последствиях этих законов — таких, как болезнь, уродство, смерть. Он никогда не жаловался и не ворчал ни на что — будь то погода, боль, недомогание или что-нибудь еще. В разговорах он никогда не употреблял — в какой бы компании и при каких бы обстоятельствах ни находился — таких слов, которые можно было бы счесть грубыми (в стихах он, разумеется, использовал слова, которые можно было бы счесть грубыми, хотя на самом деле ни одно из них таковым не является)… Он никогда не ругался, да и не смог бы, потому что никогда на моей памяти не говорил злобным тоном и, похоже, никогда не злился. Никогда он не выказывал страха и, мне кажется, не испытывал этого чувства вообще…»

А теперь я приведу один фрагмент из прозы Уитмена, который тесно связан с другим, который я просил запомнить выше. Баки говорит, что «это пророчество о грядущей расе людей». Как бы там ни было, признаюсь вам, дорогой Леден, что считаю этот фрагмент не только ключом к философии Уитмена, истинным ее ядром, но также — и здесь я вновь прошу вас не обвинять меня в эгоцентризме — выражением моего зрелого взгляда на жизнь. Я даже пойду дальше — вот тут вы действительно можете удивиться — и скажу, что подобный взгляд на вещи кажется мне истинно американским или, если выразиться иначе, представляется заветной перспективой, которая вдохновляла не только лучших наших соплеменников — его чувствуют и понимают так называемые «простые люди». И если я прав, если этот широкий, свободный, гениальный взгляд на жизнь принимается (пусть даже неосознанно) как высшими, так и низшими слоями американского общества, то мы можем надеяться, что на этом континенте родится новая порода человека, мы можем надеяться на появление новых небес и новой земли. Но позвольте мне привести наконец, это высказывание…

«Должным образом поддержанная и воспитанная раса, взращенная в здоровых природных условиях, а также в условиях внутренней гармонии и активности, возможно, найдет, благодаря этим условиям и пользуясь ими, достаточный стимул, чтобы просто жить. И в своих отношениях с небом, воздухом, водой, деревьями и прочими обычными вещами, которым несть числа, а также в самом факте жизни познает и обретет счастье — Бытие, насыщенное таким ежесекундным восторгом, что рядом с ним померкнут радости, дарованные богатством, развлечениями и даже интеллектуальным наслаждением, эрудицией или пониманием искусства».

Вы можете назвать меня самонадеянным, ограниченным, до абсурда патриотичным, но я настаиваю на том, что смысл этого отрывка, его отличительные черты, его всеобъемлющий (и одновременно аннигилирующий) характер являются истинно американскими. Я сказал бы, что именно на этой скале — временно забытой — была основана Америка. Ибо эта мысль — прочная скала, твердая основа, а не эфирная абстракция, созданная интеллектом. Высшие представители человеческого рода верили в эту основу и отстаивали ее, хотя их собственные размышления могли прискорбным образом отклоняться в сторону и принимать ущербную форму. Эта основа кажется мне более истинной и ценной потому, что речь идет о судьбе обычного человека, каждого человека, а не только немногих «избранных». Я всегда считал «избранных» предтечей этой грядущей расы. Если смотреть с исторической точки зрения, они являют собой вершины разнообразных пирамид, возводимых человечеством. Если смотреть с точки зрения вечности — а разве мы не стоим всегда лицом к лицу с вечностью? — они являют собой зерна, из которых образуется основа для новых, грядущих пирамид. Мы всегда ждем революцию. Истинная революция происходит постоянно. И называется этот более глубокий процесс эмансипацией — или, говоря другими словами, самоосвобождением. Что из Уитмена процитировал Фор? «Мир полон лишь для того, кто полон сам». Нужно ли добавлять, что подобным людям правительство не нужно. Правительство — то есть отречение от самого себя и от своих неотъемлемых прав — существует только там, где живут неполные люди. Новый Иерусалим могут построить только свободные личности. Образовавшие сообщество. Это и есть «совершенный коллектив». Увидим ли мы это когда-нибудь? Эта грядущая реальность доступна пока лишь нашему мысленному взору.

«Дзен есть повседневная жизнь» — подобное изречение вы найдете в любой книге на эту тему. «Нирвана достижима сейчас» — подобное изречение вы также найдете в любой книге на эту тему. Слово «достижима» не вполне здесь подходит, ибо во всех таких высказываниях предполагается нечто, подлежащее реализации в ближайшем будущем… Как схожи с Дзен слова Уитмена: «Является ли рождение счастьем? Ровно таким же, как и смерть».

В качестве резюме к этим страницам Уитмена Баки высказывает среди прочих следующую мысль:

«Ни один из живших на земле людей не обладал столь абсолютным чувством вечной жизни.

Страх перед смертью отсутствовал. Был ли он здоров или болен, этот страх в нем никак не проявлялся, и есть все основания полагать, что он его не испытывал.

У него не было чувства греха».

А как же быть со Злом? Я вдруг слышу голос Достоевского. Если есть Зло, не может быть Бога. Не эта ли мысль неотступно преследовала Достоевского? Кто знает Достоевского, знает и о муках, вызванных этим конфликтом. Но усомнившийся во всем мятежник ближе к концу умолкает — умолкает в силу великодушного примирения с жизнью (а не «самоотречения», как считает Янко Лаврин).

«Любите все создание Божие, и целое, и каждую песчинку. Каждый листик, каждый луч Божий любите. Любите животных, любите растения, любите всякую вещь. Будешь любить всякую вещь и тайну Божию постигнешь в вещах».

(Старец Зосима, второе «я» Достоевского.) [146]

А как же быть со Злом?

Уитмен ответил на это, и не один раз, а многократно: «Говорю вам, что зла, в сущности, нет».

Через двадцать лет после того, как Уитмен начал новую жизнь, вступив, подобно Лао-Цзы, Будде, Иисусу, на тропу, чтобы самому стать тропой, он подарил нам поистине революционное стихотворение «Молитва Колумба» — собственно, как говорит Баки, свою молитву, где в двух бессмертных строках описал снизошедшее на него озарение:

«Свет необычайный, неизреченный, излучающий истинный свет

За пределами знаков, описаний, языков».

Он представляет себя на смертном одре — здоровье его, по мирским стандартам, находится в плачевном состоянии. Кажется, будто Бог оставил его или наказал. Усомнился ли Уитмен? Ответ дан в двух заключительных строках вышеупомянутого стихотворения. Баки описывает этот момент так: «Что скажет он Богу? Он говорит, что Господь знает его вдоль и поперек, поэтому он хочет предать себя в руки Господа». Могло ли зародиться хоть малейшее сомнение в душе человека, который написал: «Чувствую и знаю, что смерть вовсе не конец, как мы думаем, а, скорее, истинное начало. И ничто не исчезает или не может быть потеряно, не исчезают равно ни душа, ни материя».

С этой неизменной жизненной позицией резко контрастируют те вопросы и сомнения вплоть до