— За национальный вопрос, — выдохнул мой друг. — За что?!
— Потише нельзя, товарищи? — недовольно крикнул комсорг.
— А что решаем? — крикнул я в ответ.
— Сегодня, когда взгляды всех советских людей прикованы к Кремлевскому Дворцу съездов, — забубнил комсорг, — где начал свою работу очередной исторический…
— Ты меня слушаешь? — снова дернул меня Сэшеа.
— Конечно… Ты начал рассказывать, как влип…
— Так вот. Когда мы только начали работать, черт меня дернул пройтись по поводу сионистского лобби, — зашептал он, — и по поводу того, что ОНИ повсеместно захватывают власть.
— А с чего ты взял про лобби?
— Это же всем известно.
— Мне неизвестно.
— Так это тебе! — проворчал Сэшеа. — Это не значит — всем!
Я пристально посмотрел на друга: он говорил совершенно серьезно. Вот так люди сходят с ума. Шиза косит наши ряды, как говорится.
— Обо всем этом ты должен рассказать доктору, — сказал я.
— Очень остроумно!.. А ты хотя бы что-нибудь о масонах знаешь?
— А ты?
— Если бы я знал, то уже не сидел бы здесь с тобой… Но это неважно. Давай рассуждать логически. Как, по-твоему, мы с тобой ребята неглупые, талантливые?
— Без сомнения.
— Может быть, мы даже гении!
— Всё может быть.
— Ну?..
— Что ну?
— Кто, по-твоему, засунул нас с тобой в эту жопу?
— Они? — спросил я.
— Они, — кивнул он. — «Пятая колонна».
— Понятно… Поэтому жизнь для тебя потеряла смысл.
— Дошло наконец? — усмехнулся Сэшеа. — Ограниченность, в которой мы с тобой бьемся, отнюдь не случайное стечение обстоятельств.
— Все-таки, при чем здесь ты?
— Очень просто. Кто-то донес на меня Фюреру, что я назвал его жидом. Он мне этого не простит. ОНИ мне этого не простят. Хотя, я тебе честно скажу, насчет жида я без умысла сболтнул, я против них ничего не имею. Я вообще всегда был интернационалистом! У меня даже друг детства был еврей! Очень хороший человек. Я ведь и в школе, и в институте… — сбивчиво, словно оправдываясь, забормотал Сэшеа. — Ты меня знаешь…
— Погоди, — остановил я его, — так, по-твоему, Фюрер — еврей?!
— Яснее ясного. Махровый. Достаточно только на него посмотреть…
— Ерунда! Эдак, по-твоему, и я вдруг окажусь евреем!
— Нет… Ты — нет…
Но в голосе Сэшеа не было уверенности.
— А может быть, все-таки да? — усмехнулся я.
— Нет-нет, — почти в ужасе зашептал мой друг, — мы с тобой совсем другие! Мы простые ребята, мы лопухи, мы что есть, то и говорим, мы…
Тут комсомольское собрание закончилось, а я даже не заметил, когда и за что мы проголосовали. Народ начал расходиться из машинного зала. Поднялись и мы с Сэшеа.
— Единственное, что меня может спасти, — поспешно договаривал он, — это поскорее уволиться отсюда. Отпустят ли только раньше положенной отработки?
— Не переживай. Если за полтора года ничего с тобой не случилось, то и теперь не случится. Никому ты не нужен.
— Э, ты не знаешь еще, что такое у них настоящее коварство и мстительность! Допустим, что физически они меня не тронут. Но уж морально постараются уничтожить. Здесь у них очень изощренная механика. Начинают как будто с мелочей — якобы, например, контролируют твою дисциплину, а на самом деле убивают в тебе человеческое достоинство! Ты опаздываешь из-за транспорта на работу или не спросясь выходишь в туалет, и тебя, взрослого человека, вынуждают кривляться, искать каких-то немыслимых уважительных причин, делают из тебя вечного шута…
— А может быть, проще поставить Фюреру бутылку — и работать спокойно? — предположил я.
— Лучше погибну! — заявил Сэшеа.
В три часа дня мы получили зарплату и, переложив на своих столах для вида по нескольку бумаг, провели остаток времени на лестничной площадке. Оленька не спускала с меня глаз. Протрезвев, я почувствовал, что ее рыбье личико как-то больше не разжигает во мне желание узнать, как она применит на практике свои теоретические познания… Сообщив ей по секрету о трудностях семейной жизни Сэшеа, я подбил ее зайти после работы со мной и Сэшеа в «рюмочную», чтобы морально поддержать человека. Потом я поговорил с Сэшеа, который, немного поломавшись, тоже согласился.
В пять часов вечера с толпой служащих, высыпавших из стеклянных дверей НИИ, мы выбрались на воздух и зашагали по узкой и кривой улице, круто сбегавшей к метро и запруженной народом.
— Ну что, — шепнул мне Сэшеа, — я же говорю, что она явно озабочена!
Он взял Оленьку под руку. Я шел с другой стороны, и Оленька сунула руку в карман моей куртки. У нее был весьма счастливый вид, а мне стало ужасно смешно, что у нас с Сэшеа как будто разыгралось из-за нее соперничество.
В «рюмочной» мы выпили марочного портвейна, заев его шоколадкой. Я подмигивал Сэшеа: «Давай, мол, не теряйся!» — а сам прижимал коленом Оленькино бедро. Желание снова пробудилось. Соперничество в таком деле великий стимул. Разговор зашел о том, чтобы втроем отправиться к Оленьке. Но сначала решили купить вина.
В магазине Оленька заняла очередь в кассу, а мы с Сэшеа встали у прилавка.
— Чувствуешь! Она прямо-таки дрожит от возбуждения! — говорил Сэшеа. — Едва сдерживает себя!
— Я рад, что ты повеселел, — заметил я. — Видишь, как легко забываются все твои страхи, как только появляется новая цель!
— Я просто решил воспользоваться твоим приемчиком, — ответил он.
— Каким приемчиком?
— Я решил надеть на себя маску беспечности и так же, как ты, делать вид, что не замечаю происходящего.
— А что такое?
— Эх ты!.. Я ведь предупреждал, что теперь даже быть моим другом небезопасно, а ты не сделал никаких выводов! — В голосе Сэшеа звучало неподдельное беспокойство, но на лице он действительно изображал беспечность. — Оленька для нас сейчас прекрасное прикрытие…
— Прикрытие?
— А ты не замечаешь, что за нами постоянно следят?
Я невольно обернулся, но потом в раздражении выругался. Может быть, Сэшеа меня попросту разыгрывает? Или правда сошел с ума?
— Ладно, вы берите вино, а я подожду вас на улице, — вдруг заявил он и, бросив меня, поспешно выскочил из магазина.
Оленька достала полиэтиленовый пакет, и мы сложили в него бутылки.
