Вечером после работы состоялось очередное, уже пятое по счету (начиная с проверки на реке), наше с Комом «практическое занятие»… На этот раз мы выехали с Белорусского вокзала, и, как обычно, Ком не спешил разъяснять мне цель нашей вылазки.
По его указанию мы разделились и ехали порознь в разных концах вагона, как будто были между собой незнакомы — однако так, чтобы не терять друг друга из виду.
Предварительно он показал мне несколько специальных условных знаков, которыми мы должны были обмениваться в случае необходимости. Например, поглаживание подбородка ладонью означало «внимание!», прикосновение рукой к воротнику — «опасность!», а если затем следовал наклон головы, как бы взгляд себе под ноги, — это означало направление, откуда грозила опасность.
Таким порядком мы доехали до самого Можайска, а потом несколько раз возвращались на две-три станции назад, выходили на платформу, пересаживались на встречную электричку и снова оказывались в Можайске.
У меня создалось впечатление, что мы кого-то ждем или ищем. Между тем уже стемнело, час пик прошел, и электрички быстро пустели. Ком пока что не подавал мне никаких знаков. Едва я успевал отогреться в вагоне, как нужно было снова выходить на платформу и подставляться промозглому ветру. (Тут я, между прочим, с большим сочувствием вспомнил о постовых милиционерах, для которых такое времяпрепровождение есть повседневная обязанность.)
Вместо того чтобы удивляться нашему непонятному дежурству, я удивлялся своему терпению. В отказе от собственной воли и подчинении воле Кома было нечто освобождающее от моральных и физических неудобств. Даже мыслительная деятельность как бы замедлялась, протекала не вполне оформлено, да и была вообще необязательна. Мысли уже не были мыслями в точном смысле этого слова, а скорее полуфабрикатами…
«…Я сам предложил Лоре сегодня же подать на развод, и она согласилась, но на протяжении всего дня ни я, ни она не побеспокоились созвониться и условиться более определенно… Как будто бы обоим это было безразлично… Как будто бы никому ничего не нужно… Я шатаюсь с Комом по поездам, а Лора… что будет, то и будет… никаких взаимных упреков…»
Когда из противоположного тамбура вошли трое ребят, в вагоне не набралось бы уже и десятка пассажиров. Парням было лет по восемнадцать, и вид у парней был такой, что любая пожилая тетенька в вязаном берете определила бы их как личности, чье место в колонии. Все в самострочных плисовых штанах, коротких курточках с карманами на груди и красно-белых шарфах; патлатые, дурашливые, но с хозяйским видом поглядывающие по сторонам… Я сразу подумал, что мимо Кома они так просто не пройдут… И действительно, один из них (с лицом полуребенка-полустарика) вынул руку из нагрудного кармана и, бессмысленно ухмыляясь, нахлобучил ему на глаза панаму.
Я уже мысленно жалел парня, хорошо представляя себе, каким жестким может быть отпор Кома, но Ком лишь поправил панаму и — как воды в рот набрал, — так что парню, явно ожидавшему, что «клиент начнет выступать», и даже в ожидании этого замедлившему шаг, пришлось пройти мимо… Вероятно, у моего друга имелись какие-то свои — нравственные или конспиративные — соображения, чтобы не ввязываться в скандал; во всяком случае я был рад, что все обошлось, так как знал, что у парней в карманах вполне могли быть припасены и ножи, и кастеты.
Однако радость моя была преждевременной… Своим любопытным взглядом, неосмотрительно направленным на парней, я сам оказался объектом их прилипчивого внимания. Один из них плюхнулся на скамейку рядом со мной, а двое других — напротив. Взглянув на Кома, я увидел, что он взялся за подбородок, а потом прикоснулся к воротнику, что означало: «Внимание, опасность!» Это я и без него понимал… Тут же мелькнула догадка: а не такого ли именно случая, пересаживаясь со мной с одной электрички на другую, искал Ком? Не значит ли это, что таким способом он решил на практике испытать мои бойцовские качества?! Я снова взглянул на него и, встретив его спокойно изучающий взгляд, уверился, что так оно и есть. «Ну уж нет, дудки, — подумал я, — чтобы ради его забавы я стал связываться с этими козлами!..»
— Чего уставился? — между тем уже интересовался у меня один из «козлов» (опять-таки тот, который сначала задирал Кома, а теперь не сводил мутного взгляда с меня).
Вопрос был, конечно, чисто риторический. Я понимал, что независимо от моего ответа или даже при отсутствии такового «козел» запрограммирован однозначно. Тем не менее как можно дружелюбнее, пробормотав «Пардон, пардон!», я поднялся с места и попытался покинуть компанию. Мне пришлось пробираться через три пары нахально вытянутых ног.
— Все нормально, пацаны, — бормотал я, — «Спартак» — чемпион…
Тут «козел» поддал мне подъемом ботинка между ног. Не сильно, но достаточно, чтобы я подскочил. Компания дружно засмеялась.
— Мудофель! — вырвалось я.
На лице полуребенка-полустарика изобразилось нарочито строгое выражение, которое он, вероятно, перенял у директора своего ПТУ, человека «старого закала».
— Иди сюда! — приказал он.
Вставая, он потянулся, чтобы ухватить меня за куртку, но я хлестко ударил его кулаком в зубы, отчего его голова мотнулась набок словно у куклы. Медлительно выпрямляясь, он издал звук поцелуя, как будто я его бог весть как наградил, и его уста растянулись в дегенеративную улыбку, по которой прочитывалась вся его дурная наследственность и не менее дурное воспитание… Я хотел что-то сказать, но он вдруг так лягнул меня в бедро, что я отлетел через проход на соседнюю лавку. Я оглянулся на Кома, но тот даже не шелохнулся.
«Козлы» оттесняли меня в тамбур. Пока я отмахивался от одного, другой перелез через спинку сиденья и ударил меня сбоку, сбив шапку. Тут же третий ударил меня два раза в лицо, и я выскочил в тамбур, чувствуя, что отбитые губы немеют, а левая сторона лица начинает пульсировать, словно мне за щеку сунули часовой механизм. Я распахнул дверь в соседний вагон и хотел бежать туда, но «козел» схватил меня за куртку и потащил назад. Обернувшись, я наотмашь ударил тыльной стороной кулака; «козел» поскользнулся и упал, увлекая меня за собой. В это время другой схватил меня за волосы, а третий — за руки, прижимая к полу. От одного удара ногой в бок я успел прикрыться локтем, другой удар пришелся вскользь по голове. Я извивался, брыкался; я видел, что один из «козлов» нетерпеливо скачет надо мной, примеряясь и делая широкие футбольные замахи, чтобы поточнее ударить ногой в голову, меня протащили по полу за ногу, чтобы развернуть поудобнее и лишить возможности прикрыться, мне удалось вырваться, подобраться и даже начать вставать, но тут я обнаружил, что «козел» все-таки оказался прямо передо мной и уже отвел ногу для страшного удара, нацеленного в лицо, что, судя по всему, должно было стать последним моим жизненным впечатлением… Однако в следующий момент «козла» вдруг швырнуло в противоположный угол — только коленками взбрыкнул, — и я увидел перед собой полы знакомой солдатской шинели и сапоги под голубыми джинсами навыпуск…
Пока Ком обрабатывал двух других, я успел вскочить на ноги, сориентироваться и перевести дух. Поезд подошел к платформе, и двери распахнулись. Один «козел» выпрыгнул из вагона сам, другого вытолкнул Ком, тот было сунулся назад, но Ком легко отбросил его ударом ноги в грудь, причем получилось эффектно: как только «козел» вылетел вон, двери захлопнулись, и поезд тронулся.
В тамбуре с нами остался последний — с лицом полуребенка-полустарика. Он причмокивал губами. Он вытащил из кармана своей курточки круглое, длиной с авторучку шило и все с той же улыбкой дегенерата зачертил им воздух. Кажется, он забыл все слова, кроме слова «суки»… Ком чуть посторонился, как бы приглашая меня поупражняться. «Козел» слизывал кровь с нижней губы.
— Обалдел, друг? — миролюбиво обратился я к нему, показывая на шило. — Ведь, наверно, и октябренком был, и пионером, а?
Между тем Ком легонько подталкивал меня вперед.
