(«все, чего ни будете просить») и говорится не о вере в Бога вообще, а о вере, что ты получишь то, о чем просишь. Не «либо это, либо что–то гораздо лучшее», а именно то, о чем молишься. Вдобавок к этому парадоксу есть еще один: в греческом тексте стоит не будущее время («получите»), а аорист, elabete, что соблазнительно перевести как «верьте, что вы получили это». Но последнюю трудность я отметаю. Едва ли в арамейском языке есть то, что мы, воспитанные на латинской грамматике, зовем временами.

Как увязать это поразительное обещание а) с очевидными фактами, б) молитвой в Гефсимании и (как следствие той молитвы) общепринятым мнением, что просить нужно с оговоркой («если будет воля Твоя») ?

Что касается (а), увертками не отделаться. Каждая война, каждый голод, каждое бедствие, почти каждая смерть — памятник неисполненной просьбе. В этот самый миг тысячи людей в Англии видят как свершившийся факт именно то, против чего они днями и ночами молились, изливали душу в молитве и. как они думали, с верой. Они искали и не нашли. Они стучали, и им не отворили. «То, чего они ужасались, постигло их» [34].

О (б) говорят реже, но с ним трудностей не меньше. Как можно одновременно иметь совершенную веру — не «ветром поднимаемую и развеваемую» (Иак. 1:6), — что получишь то, о чем просишь, и все же смиренно готовить себя к возможному отказу? Если ты допускаешь возможность отказа, как ты можешь одновременно не сомневаться, что тебе не откажут? Если такая вера у тебя есть, как ты вообще можешь учитывать отказ?

Легко понять, почему о хвале и размышлениях пишут гораздо больше, чем о «грубой» или «наивной» просительной молитве. Они могут быть (думаю, так оно и есть) более благородными формами молитвы. Но о них и писать куда легче.

Что касается первой трудности, я не спрашиваю, почему нам так часто отказывают. В общем, всякому видно, что иначе и быть не может. По невежеству мы просим то, что плохо для нас или для других, или то, что принципиально невозможно. Кроме того, исполнить молитву одного человека — значит отклонить молитву другого. Здесь много такого, что сложно принять воле, но просто понять разумом. Настоящая проблема не в этом, а в том, почему нам столь щедро обещают обратное.

Стоит ли нам, приняв принципы Видлера, отбросить эти смущающие обещания как «почтенные архаизмы», которые мы «переросли»? Это было бы слишком просто, даже если бы иных возражений не было. Вычеркивая все неудобные вещи, мы, несомненно, избавимся от богословских затруднений. Но не будет решений и движения вперед. Это прекрасно понимают авторы хороших детективов, не говоря уже о ученых. Тревожный факт, кажущаяся нелепость, которую не втиснуть ни в один известный синтез, — как раз то, что нельзя игнорировать. Десять против одного, что здесь и зарыта собака. Пока мы честно имеем в виду нерешенную проблему, надежда остается. Если мы сделаем вид, что проблемы нет, надежда пропадет.

Прежде чем идти дальше, я хочу сделать два чисто практических замечания.

1. Эти щедрые обещания — самая неподходящая тема для начала разговора о христианстве с ребенком или язычником. Помнишь, что случилось, когда вдова стала внушать Геку Финну, что, помолившись, он получит все, что хочет? Он попробовал и, что неудивительно, больше о христианстве не вспоминал. Не надо думать, что в Мк. 11:24 взгляд на молитву «наивный» или «примитивный». Если этот стих — правда, это правда для очень продвинутых учеников. Думаю, что к нашему (твоему и моему) состоянию это вовсе не относится. Это не основание, а завершение. Для большинства из нас гефсиманская молитва — единственный образец. Подождем двигать горами.

2. Не надо поощрять в себе или других попытку войти в субъективное состояние, которое в случае успеха назовем «верой», полагая, что оно влияет на результат. Мы, наверное, все делали это детьми. Но состояние ума, которое может дать страстное желание и богатое воображение, — не вера в христианском смысле, а психологическая гимнастика.

По–видимому, такие обещания о молитве с верой относятся к степени или виду веры, которой нет у большинства верующих. Но Бог, я надеюсь, принимает и гораздо меньшую веру, которая взывает: «Помоги моему неверию» [35], — и творит чудеса. Отсутствие веры в то, что молитва исполнится, даже не всегда грех. Ее не было у Господа, когда он молился в Гефсимании.

Как и почему такая вера бывает (пусть не всегда) у совершенного просящего? Мы (или я) можем только предполагать. Мне кажется, это происходит, только если молящийся просит как соработник Божий — о том, что необходимо для совместной работы. Это молитва пророка, апостола, миссионера, целителя. Она обладает уверенностью, которая оправдана событиями. Как нас учат, слуга отличается от друга тем, что не посвящен в замыслы господина. Для него «приказ есть приказ». О планах он может лишь строить догадки. Но соработник, спутник или (осмелюсь ли?) коллега Божий иногда так связан с Ним, что получает частицу Его всеведения. Тогда вера — «уверенность в невидимом» [36].

Как друг выше слуги, слуга выше просителя — того, кто молится от своего имени. Просить не грех. Господь умалился до того, что просил за Себя в Гефсимании. Но при этом уверенность в воле Отца отступает.

Мы обычно просители, нам и до слуг далеко. Значит, напрасно воображать, что у нас есть не иллюзорная (или правильная по случайности) уверенность в событии, о котором мы молимся. Наша задача, видимо, в том, чтобы обрести и сохранить веру менее высокого уровня: что Бог слышит наши молитвы, и даже если не удовлетворяет, то учтет их; наконец, что просто есть Слышащий. Ведь по мере того, как положение становится все бедственнее, вторгаются страхи. Не говорили ли мы сами с собой в пустой Вселенной? Тишина так выразительна, а ведь мы так много молились.

Что ты скажешь об этом? Я высказал лишь догадки.

Я тоже не знаю книги о молитве, которая толком помогла бы людям вроде нас. Есть много маленьких молитвенников. Они хороши для тех, кто согласен с Розой Маколей, но нам они зачем? Не эти слова мы ищем! Есть еще книги молитв, в которых много монастырского. Даже «Подражание Христу» иногда до смешного не про нас. Автор думает, что нас тянет болтать на кухне, в то время как следовало бы находиться в келье. У нас обратное искушение: сидеть в кабинете, когда надо болтать на кухне. (Может, ситуация бы изменилась, будь наши кабинеты холодны, как те кельи).

Мы с тобой — люди предгорий. В те счастливые дни, когда мои ноги были покрепче, я любил гулять на холмах и даже в горах. Альпинистом я, однако, не был. Меня на это не хватало. Вот и сейчас я не посягаю на мистические высоты. С другой стороны, у некоторых уровень молитвенной жизни еще ниже, чем у нас. Дело не в том, что они сами хуже — они, может быть, даже лучше. Но их молитва удивительно примитивна.

Узнал я это совсем недавно от нашего викария. Он говорит, что, по его опыту, для большинства прихожан молитва — повторение небольших правил, которым их в детстве научили мамы. Интересно, как это могло получиться. Каются же они в чем–нибудь, да и, наверное, благодарят Бога! Это часто славные люди, но, видимо, «религия» у них напрочь отделена от «настоящей жизни» и ничуть не религиозна.

Хорошая книга о молитве нужна, но я не буду ее писать. Одно дело сверять наблюдения с другом с предгорий, другое — учить других. С моей стороны было бы дерзостью учить других, как им молиться.

Мистические высоты — пики и ледники — мне и не разглядеть. Окажу лишь одно: во–первых, вряд ли всех туда зовут. «А если бы не так. Он сказал бы нам».

Второе. Нам часто говорят: у мистиков может быть разная вера, но в конечном счете все они находят одно и то же, причем то, что они находят, имеет мало отношения к учению конкретной религии (христианства, буддизма или неоплатонизма). Сам опыт свидетельствует, что мистика — единственное реальное соприкосновение с невидимым. Согласие же мистиков подтверждает, что они сталкиваются с чем–то объективным. Поэтому мистика — единственная подлинная религия. Остальные религии —