кузине. Он по-прежнему продолжал звонить ей, посещать ее дом, приглашать ее и твердить о своей любви, несмотря на отказы, злые выходки, насмешки и обманы. Хавьер был одним из тех мужчин, которые умеют подчинить страсти свое тщеславие, и его совершенно не трогали шутки друзей из Мирафлореса, для которых его преследование моей кузины служило неисчерпаемым источником насмешек. (Некий парень клялся, что видел однажды, как Хавьер подошел к Худышке Нанси после утренней церковной службы и предложил ей: «Послушай-ка, Нансита, какое прекрасное утро! Не хочешь ли выпить чего-нибудь: кока-колы или шампанского?») Иногда Худышка Нанси ходила в кино или на вечеринку с Хавьером, обычно это случалось между двумя увлечениями. После чего он вновь обретал надежду и пребывал в состоянии эйфории. Вот и сейчас он находился в таком состоянии и болтал без умолку, пока мы пили кофе с молоком и ели сандвичи в маленьком кафе «Эль-Пальмеро» на улице Белен. Мы с тетушкой Хулией соприкасались коленями под столом, переплетали пальцы, глядели друг другу в глаза, а музыкальным фоном служили разглагольствования Хавьера о Худышке Нанси.

— Мое приглашение потрясло ее, — рассказывал он. — Конечно, разве какой-нибудь кошкодер из Мирафлореса может пригласить девушку на бой быков?

— Как это тебе удалось? — спросил я друга. — Ты что — выиграл в лотерею?

— Нет, продал радиоприемник из пансиона, — ответил он без малейших угрызений совести. — Хозяева подумали, что это сделала повариха, и рассчитали ее как воровку.

Он пояснил нам, что у него разработан беспроигрышный план. В середине корриды он поразит Худышку Нанси неотразимым подарком: испанской мантильей. Хавьер был великим почитателем Матери-Родины — Испании и всего, что было с ней связано: боя быков, музыки фламенко[37] , Сариты Монтьель[38]. Он мечтал отправиться в Испанию (так же как я — во Францию), и мысль о мантилье пришла ему в голову после того, как он напал на рекламу в какой-то газете. Мантилья обошлась ему в месячный оклад, получаемый в Ипотечном банке, где он служил, но он был уверен, что такое помещение капитала даст свои дивиденды. Он нам сообщил, что принесет мантилью на корриду в неприметном свертке и дождется напряженнейшего момента боя быков, чтобы развернуть кружевную накидку и набросить ее на хрупкие плечи моей кузины. Что мы думаем по этому поводу? Какова будет реакция Худышки? Я посоветовал добавить к мантилье еще и высокий гребень, как у дам в Севилье, а также кастаньеты и пропеть ей фанданго[39], но тетушка Хулия с энтузиазмом поддержала Хавьера, сказав, что все задуманное им — великолепно и, если у Нанси есть сердце, она будет потрясена. Если бы такие знаки внимания оказывали ей — тетушке Хулии, — она была бы сражена.

— Видишь, что я тебе всегда говорила? — обратилась она ко мне, будто споря. — Хавьер действительно романтик. Он влюбляет в себя так, как надо влюблять.

Счастливый Хавьер предложил нам пойти куда-нибудь вчетвером в любой день на следующей неделе — в кино, выпить чаю, потанцевать.

— А что скажет Худышка Нанси, когда увидит нас вместе? — спустил я его на землю.

Хавьер вылил на нас ушат холодной воды:

— Не будь наивным, она все знает, и ей это кажется прекрасным. Я сам рассказал ей о вас в тот же день. — Увидев наше удивление, Хавьер состроил хитрую физиономию. — У меня от твоей кузины нет секретов, ведь она, что бы ни говорила, все равно когда-нибудь выйдет за меня замуж.

Меня удручило, что Хавьер рассказал Нанси о нашем романе. Мы с ней дружили, и я был уверен: она нас не выдаст, но у нее могло случайно вырваться неосторожное слово, и весть побежит тогда, как пожар, по нашему семейному лесу. Тетушка Хулия промолчала и потом, пытаясь скрыть свое беспокойство, поддразнивала Хавьера, желавшего совместить несовместимое: бой быков и нежные чувства. Мы попрощались у подъезда здания «Панамерикана» и договорились с тетушкой Хулией встретиться под предлогом посещения кино. Целуя ее, я сказал ей на ухо: «Спасибо эндокринологу — теперь я убедился, что влюблен в тебя». Она кивнула: «Я это вижу, Варгитас».

Я смотрел, как она удалялась с Хавьером к автобусной остановке, и лишь после этого обратил внимание, что у дверей «Радио Сентраль» собралась толпа. Особенно много было молодых женщин, хотя попадались и мужчины. Очередь выстроилась в ряд по двое; по мере того как народ прибывал, она распадалась. Люди толкались, прокладывая дорогу локтями. Я подошел из любопытства, предполагая, что причиной всего должен быть Педро Камачо. И действительно, сюда стянулись коллекционеры автографов. Через оконце его каморки я увидел писаку, охраняемого Хесусито и Хенаро-отцом. Он царапал свою затейливую подпись в тетрадях, записных книжках, на отдельных листочках и газетах, провожая своих почитателей олимпийским жестом. Почитатели, воззрившись на него как завороженные, подходили с трепетом, бормоча неясные слова восхищения.

— От него временами голова трещит, но, несомненно, он стал королем национального радио, — сказал Хенаро-сын, положив мне руку на плечо и указывая на толпу. — Как тебе кажется?

Я спросил его, с каких это пор началась раздача автографов.

— Вот уже неделю, по полчаса в день — с шести тридцати вечера. Ты совсем не наблюдателен, — сказал мне импресарио-прогрессист. — Разве ты не читаешь объявлений, публикуемых нами, не слушаешь радио, на котором работаешь? Сам я скептически относился к нему, но вот видишь — ошибся. Я думал, что поклонников хватит дня на два, а теперь убежден, что раздача может продлиться целый месяц.

Хенаро-сын пригласил меня чего-нибудь глотнуть на площади Боливар. Я попросил кока-колу, но он настоял, чтобы мы вместе выпили виски.

— Ты понимаешь, что означают эти очереди? — объяснил он мне. — Это — проявление народного признания: значит, радиопостановки Педро находят глубокий отклик в людях.

Я подтвердил: мол, ничуть в этом не сомневаюсь. Импресарио заставил меня покраснеть, заявив, что, поскольку у меня имеются «литературные наклонности», мне надо бы следовать примеру боливийца и поучиться у него методам завоевания масс. «Нельзя тебе замыкаться в своей башне из слоновой кости», — посоветовал он. Хенаро-сын распорядился отпечатать пять тысяч фотографий Педро Камачо, и с понедельника охотники за автографами будут получать их в качестве подарка. Я спросил его, не смягчил ли писака свои нападки на аргентинцев.

— Теперь это уже не имеет значения, отныне он может поливать грязью кого угодно, — сказал Хенаро-сын таинственно. — Ты разве не знаешь потрясающей новости? Сам Генерал не пропускает ни одной радиопостановки Педро Камачо.

Чтобы убедить меня, импресарио привел ряд фактов. Будучи занят государственными делами, Генерал не имел возможности слушать пьесы Камачо в течение дня, заставляя записывать все на пленку, а каждый вечер прослушивал их, одну за другой, перед сном. Супруга президента лично рассказывала об этом многим дамам Лимы.

— По-видимому, Генерал — человек чувствительный, несмотря на то, что о нем говорят, — заключил Хенаро-сын. — Таким образом, если наверху нас одобряют, не имеет никакого значения тот факт, что Педро получает удовольствие, расправляясь с аргентинцами. Разве не так?

Беседа с Хенаро-сыном, примирение с тетушкой Хулией меня здорово подстегнули, и я вернулся в свою будку с горячим намерением взяться за рассказ о «летающих» мальчишках. Паскуаль в это время заканчивал радиосводку. У меня уже была продумана развязка рассказа: во время одной из таких игр беспризорник взлетает в воздух выше остальных, падает, ломает себе шею и умирает под рев самолетов. В последней фразе я хотел изобразить растерянные, испуганные лица друзей, окруживших мальчика. Рассказ должен был быть сдержанным и лаконичным, тщательно продуманным. Нечто в стиле Хемингуэя.

Несколько дней спустя я отправился с визитом к кузине Нанси, чтобы выяснить, как она восприняла весть относительно тетушки Хулии. Я нашел девушку все еще под впечатлением операции «Мантилья».

— Ты представляешь, какой дурой я выглядела из-за этого идиота? — восклицала она, бегая по дому в поисках собаки Ласки. — Ни с того ни с сего на переполненных трибунах он открывает пакет, вынимает какую-то шаль и набрасывает на меня! Все уставились на меня, даже бык чуть не сдох со смеху! Мало того, он заставил меня высидеть под этой накидкой всю корриду. Даже настаивал, чтобы я и по улице шла в ней. Никогда в жизни не испытывала подобного позора!

Мы нашли Ласку под кроватью мажордома (пес был не только мохнат и некрасив, но еще и кусался), отвели собаку в ее конуру, и Худышка Нанси потащила меня в спальню, чтобы продемонстрировать вещественное доказательство ее позора. Мантилья была сделана в стиле модерн и наводила на мысль об