— И моя тоже, приятель, — отвечает доктор Севальос. — И кроме того, я не говорю, а просто думаю вслух.

— Но в этой истории, должно быть, все-таки есть доля правды, — настаивает шофер. — Иначе с чего бы люди рассказывали ее, с чего бы повторяли — поджигатель, поджигатель.

— Откуда я знаю, — говорит доктор Севальос. — Почему ты не наберешься смелости спросить у самого отца?

— При его-то характере? Нет уж, дудки! — смеется шофер. — Но скажите мне по крайней мере, существовал этот бордель или это тоже выдумки.

Они едут теперь по новому участку проспекта: старый большак скоро встретится с этим асфальтированным шоссе, и грузовикам, которые прибывают с юга и направляются дальше, в Сульяну, Талару и Тумбес, не придется проезжать через центр города. Здесь тротуары широкие и низкие, фонарные столбы свежеокрашены, и уже высится железобетонный каркас небоскреба, который будет, пожалуй, побольше Отеля Кристины.

— Самый современный квартал подойдет вплотную к самому старому и бедному, — говорит доктор Севальос. — Не думаю, что Мангачерия долго продержится.

— С ней произойдет то же, что с Гальинасерой, хозяин, — говорит шофер. — Ее снесут бульдозерами и построят вот такие дома для белых.

— А куда же, черт побери, денутся мангачи со своими козами и ослами? — говорит доктор Севальос. — И где же тогда в Пьюре можно будет выпить хорошей чичи?

— Мангачи будут очень горевать, хозяин, — говорит шофер. — Они просто боготворили арфиста, он был у них популярней Санчеса Серро. Теперь они устроят дону Ансельмо такое же велорио, как святоше Домитиле.

Такси сворачивает с проспекта и, трясясь на ухабах и рытвинах, едет по немощеной улочке между тростниковыми хижинами. Машина поднимает густую пыль и приводит в остервенение бродячих собак, которые с лаем кидаются на нее, едва не попадая под колеса. А мангачи правильно говорят, хозяин, здесь светает раньше, чем в Пьюре. В голубоватом утреннем свете сквозь облака пыли видны тела людей, спящих на циновках у дверей своих жилищ, женщины с кувшинами на голове, лениво бредущие ослы. Привлеченные шумом мотора, из лачуг выскакивают ребятишки и, голые или одетые в лохмотья, бегут за такси, маша худыми ручонками. В чем дело — отец Гарсия зевает, — что случилось? Ничего, отец, мы уже в заповедном краю.

— Остановись здесь, — говорит доктор Севальос. — Мы немножко пройдемся.

Они вылезают из такси и медленно, поддерживая друг друга, под руку спускаются по тропинке, эскортируемые ребятишками, которые прыгают вокруг них — поджигатель! — кричат и смеются — поджигатель, поджигатель! — и доктор Севальос делает вид, что поднимает камень и швыряет в них, — вот поганцы, сопляки паршивые, слава Богу, мы уже подходим.

Хижина Анхелики Мерседес побольше, чем остальные, а три флажка, развевающиеся на ее фасаде, придают ей веселый и кокетливый вид. Доктор Севальос и отец Гарсиа, чихая, входят и садятся за грубый столик с двумя табуретками. Пол только что обрызган, и к запахам кориандра и петрушки примешивается запах сырой земли. За остальными столиками и за стойкой еще никого нет. Сгрудившись на пороге, ребятишки продолжают галдеть — донья Анхелика! — просовывают в дверь грязные, всклокоченные головы — донья Анхелика! — смеются, сверкая зубами. Доктор Севальос задумчиво потирает руки, а отец Гарсиа, позевывая, уголком глаза смотрит на дверь. Наконец выходит Анхелика Мерседес и, сдобная, свежая, розовая, направляется к ним, покачивая бедрами и обметая табуретки оборками платья.

Доктор Севальос встает — ах, доктор, — обнимает ее — как она рада, какими судьбами он здесь в такое время, он уже столько месяцев не показывался. — А она все хорошеет, как это Анхелика ухитряется не стареть, в чем ее секрет? Наконец они перестает обмениваться любезностями — Анхелика видит, кого он к ней привел? Она не узнает его? Словно оробев, отец Гарсиа сдвигает ноги и убирает руки — добрый день, угрюмо мычит он сквозь шарф, и панама вздрагивает. Пресвятая Дева, отец Гарсиа! Прижав руки к сердцу, Анхелика Мерседес кланяется, и глаза ее блестят от радости — дорогой отец, он не представляет себе, как она счастлива видеть его, как хорошо, что доктор его привел, и отец Гарсиа нехотя протягивает ей свою костлявую руку и убирает прежде, чем стряпуха успевает ее поцеловать.

— Ты можешь, кума, приготовить нам что-нибудь погорячее? — говорит доктор Севальос. — Мы провели бессонную ночь и еле держимся на ногах.

— Конечно, конечно, сию минуту, — говорит Анхелика Мерседес, вытирая стол подолом платья. — Бульончика и пикео? И по стаканчику кларито? Или нет, для этого слишком рано, я лучше подам вам соку и кофе с молоком. Но как это получилось, что вы еще не ложились, доктор? Вы мне портите отца Гарсиа.

Из-под шарфа раздается саркастическое хмыканье, поля панамы приподнимаются, запавшие глаза отца Гарсиа смотрят на Анхелику Мерседес, и улыбка сбегает с ее лица. Она с заинтригованным видом оборачивается к доктору Севальосу, который теперь сидит с меланхолическим выражением лица, защипнув двумя пальцами подбородок, и робким голосом, комкая рукой оборку платья, — где они были, доктор? У Чунги, кума. Анхелика Мерседес вскрикивает — у Чунги? — меняется в лице — у Чунги? — и закрывает рукой рот.

— Да, кума, умер Ансельмо, — говорит доктор Севальос. — Я знаю, это печальная новость для тебя. Для всех нас тоже. Что делать, такова жизнь.

— Дон Ансельмо? — лепечет Анхелика Мерседес и на мгновение застывает, приоткрыв рот и свесив голову набок. — Он умер, отец?

Ребятишки, теснившиеся в дверях, поворачиваются и бросаются бежать. У Анхелики Мерседес морщится лицо и трепещут крылья носа; она встряхивает головой, заламывает руки — он умер, доктор? — и разражается слезами.

— Все мы умрем, — рычит отец Гарсиа, стуча кулаком по столу. Шарф у него развязался, и видно, как подергивается его мертвенно-бледное, небритое лицо. — И ты, и я, и доктор Севальос — все в свой черед, никому этого не избежать.

— Успокойтесь, отец, — говорит доктор Севальос и обнимает за плечи Анхелику Мерседес, которая всхлипывает, прижимая к глазам подол платья. — И ты успокойся, кума. У отца Гарсиа расходились нервы, не трогай его, ни о чем не расспрашивай. Ступай приготовь нам что-нибудь горячее, не плачь.

Анхелика Мерседес кивает, не переставая плакать, и уходит, закрыв лицо руками. Слышно, как в смежном помещении она разговаривает сама с собой и вздыхает. Отец Гарсиа, подобрав шарф, снова обматывает им шею; панаму он снял, а взъерошенные седые пряди лишь наполовину прикрывают его гладкий череп в коричневых веснушках. Он сидит, подперев голову кулаком, на лбу у него залегла морщина, а из-за щетины на щеках лицо его кажется грязным и потрепанным. Доктор Севальос закуривает сигарету. Уже день, солнце заливает помещение и золотыми полосами ложится на тростниковые стены, пол высох, в воздухе, жужжа, снуют синие мухи. С улицы доносится постепенно возрастающий шум — голоса людей, лай, блеяние, рев ослов, а за переборкой Анхелика Мерседес бормочет молитвы, то взывая к Богу и Деве непорочной, то поминая угодницу Домитилу. Мужик в юбке, Чунга нарочно это сделала, доктор.

— Но чего ради, — шепчет отец Гарсиа, — чего ради, доктор?

— Какая разница, — говорит доктор Севальос, глядя, как тает дым сигареты. — И кроме того, может, она сделала это без всякого умысла. Может, случайно так получилось.

— Глупости, она неспроста позвала именно вас и меня, — говорит отец Гарсиа. — Она хотела подложить нам свинью.

Доктор Севальос пожимает плечами. Прямо в лицо ему бьет солнечный луч, и оно с одной стороны золотистое, а с другой — свинцово-серое. Глаза у него подернуты дремотной поволокой.

— Я не очень-то проницателен, — говорит он, помолчав. — Мне это даже не приходило в голову. Но вы правы, возможно, она хотела поставить нас в неприятное положение. Странная женщина эта Чунга. Я думал, что она не знает.

Он поворачивается к отцу Гарсиа, и все лицо его оказывается в тени, только скула и ухо купаются в желтом свете. Отец Гарсиа вопросительно смотрит на доктора Севальоса: о чем не знает?

— О том, что она появилась на свет с моей помощью, — говорит доктор Севальос, поднимая голову, и его зернистая лысина вспыхивает на солнце. — Кто ей мог сказать? Только не Ансельмо, я уверен. Он думал, что Чунга ни о чем не подозревает.