— Они играли ему, — проговорила Чунга тоже изменившимся голосом, мигая глазами. — Мы подумали, что ему это будет приятно.

— Из комнаты не было слышно, — сказал доктор. — Но я туговат на ухо, может быть, Ансельмо и слышал. Хотелось бы мне знать, сколько ему в точности лет. Наверняка больше восьмидесяти. Он старше меня, а мне уже за семьдесят. Налей мне еще стаканчик, Чунга.

Разговор оборвался, и они долго сидели молча. Чунга время от времени поднималась, шла к стойке и приносила пива или писко. Девицы все судачили, то жужжа, как потревоженные осы, то едва слышно перешептываясь. Вдруг все вскочили и бросились к лестнице, по которой с трудом спускался отец Гарсиа без шляпы и шарфа, делая рукой знаки доктору Севальосу. Доктор, опираясь на перила, поднялся по ступенькам и исчез в коридоре. Посыпались вопросы — что случилось, отец? — но, словно испугавшись шума, все одновременно замолчали: отец Гарсиа что-то невнятно бормотал. У него стучали зубы, а блуждающий взгляд не задерживался ни на чьем лице. Молодой и Болас стояли обнявшись, и кто-то из них всхлипывал. Через минуту и девицы начали утирать слезы, охать и стонать, бросаясь в объятия друг другу, и только Чунга и Дикарка поддерживали отца Гарсиа, который дрожал всем телом и страдальчески вращал глазами. Вдвоем они подтащили его к столу, и он, словно в прострации, дал себя усадить и без сопротивления выпил рюмку писко, которую Чунга влила ему в рот. Он все еще дрожал, но глаза его, оттененные темными кругами, прояснились и смотрели теперь в одну точку. Немного погодя на лестнице показался доктор Севальос.

Он не спеша спустился, понурив голову и почесывая затылок.

— Он умер, примирившись с Богом, — сказал он. — Теперь только это и важно.

Девицы тоже успокоились, и за столиками в углу зала снова послышалось шушуканье, еще робкое и скорбное. Два музыканта, обнявшись, плакали, Болас громко, Молодой беззвучно, сотрясаясь от подавленных рыданий. Доктор Севальос сел, и его тучное лицо приняло меланхолическое выражение. Удалось отцу поговорить с ним? Отец Гарсиа покачал головой. Дикарка гладила его по лбу, а он, весь сжавшийся, точно от холода, силился говорить — нет, он его не узнал, — и изо рта его вырывался хрип и свист, а взгляд опять стал блуждать, непрестанно перескакивая с места на место, — он все время поминал «Северную звезду», только это и можно было понять. Заглушаемый плачем Боласа, его голос был едва слышен.

— Здесь была такая гостиница, когда я был молодой, — не без грусти сказал доктор Севальос, обращаясь к Чунге, но она его не слушала. — На Пласа де Армас, там, где теперь Отель туристов.

Ты всю дорогу спишь, почти ничего и не видишь, — сказала Лалита. — А теперь прозеваешь и прибытие.

Она стоит, облокотившись о борт, а Хуамбачано сидит, привалившись спиной к смотанным концам. Он открывает круглые, навыкате, глаза. Какое там спит — голос у него слабый, больной, — он закрывает глаза, чтобы его больше не рвало, Лалита. У него уже ничего не осталось в желудке, а все позывает на рвоту. Это она виновата, он хотел остаться в Санта-Мария де Ньеве. Перегнувшись через борт, Лалита пожирает глазами красные крыши, белые фасады, высокие пальмы, осеняющие город, и уже отчетливо различимые фигуры людей на пристани. На палубе все бросаются к борту.

— Вставай, не ленись, а то пропустишь самое интересное, — говорит Лалита. — Посмотри на мой родной город, Тяжеловес, какой он большой, какой красивый. Помоги мне найти Акилино.

На унылом лице Хуамбачано появляется подобие слабой улыбки. Приземистый и грузный, он неуклюже копошится и наконец с трудом встает. На палубе поднимается сутолока: пассажиры проверяют, целы ли их вещи, взваливают на плечи узлы, и, зараженные общим возбуждением, свиньи хрюкают, куры кудахчут и хлопают крыльями, собаки, подняв торчком уши и задрав хвост, кидаются из стороны в сторону. Раздается пронзительный гудок, из трубы валит густой черный дым, и пассажиров запорашивает сажа. Пароход уже вошел в порт и продвигается через архипелаг моторных лодок, плотов, нагруженных бананами, и каноэ. Видишь, Тяжеловес? Раскрой глаза пошире, вот куда мы приехали, но Тяжеловеса опять тошнит — а, проклятье. По телу его пробегает судорога, но он удерживается от рвоты, только ожесточенно плюет. Вид у него несчастный, жирное лицо посинело, глаза красные. Маленький человечек на капитанском мостике, крича и жестикулируя, отдает приказания, и два босых, голых до пояса матроса бросают с кормы швартовы на пристань.

— Ты мне все портишь, Тяжеловес, — говорит Лалита. — Я после стольких лет возвращаюсь в Икитос, а ты расклеился.

На маслянистой воде покачиваются консервные банки, коробки, газеты, объедки. Вокруг парохода пестрят лодки, среди них и свежепокрашенные, с флажками на мачтах, шлюпки, бакены, баркасы, плоты. На пристани, у сходен, теснится орава носильщиков; все они орут, выкрикивают свои имена, бьют себя в грудь и стараются протиснуться вперед. Позади них — проволочная ограда, а за ней — навесы, под которыми толпятся встречающие. Вон он, Тяжеловес, вон тот, в шляпе. Какой он рослый красивый парень, помаши же ему, Тяжеловес, и Хуамбачано открывает остекленелые глаза и вяло помахивает рукой. Пароход останавливается, и два матроса спрыгивают на пристань и закрепляют швартовы на кнехтах. Теперь носильщики еще больше беснуются, всячески стараясь привлечь внимание пассажиров. Мимо сходен с равнодушным видом проходит человек в синей форме и белой фуражке. Люди, ожидающие за проволочной оградой, машут руками, кричат, смеются, и, перекрывая шум, через равные интервалы раздаются пронзительные гудки пароходной сирены. Акилино! Акилино! Акилино! Лицо Хуамбачано утрачивает мертвенную бледность, и улыбка его становится более естественной, не такой вымученной: Он проталкивается через толпу нагруженных узлами женщин, таща пузатый чемодан и сумку.

— Он пополнел, правда? говорит Лалита. — А как он нарядился по случаю нашего приезда. Скажи же что-нибудь, Тяжеловес, не будь неблагодарным, разве ты не понимаешь, как много он делает для нас.

— Да, он потолстел, и на нем белая рубашка, — механически говорит Хуамбачано. — Слава Богу, добрались, путешествовать по воде — это не для меня. Нутро не принимает, я всю дорогу промучился.

Человек в синей форме отбирает билеты и каждого пассажира дружески подталкивает к обезьяноподобным носильщикам, которые оголтело набрасываются на него, вырывают из рук живность и свертки, умоляют, а если он упорно отказывается отдать им багаж, на все корки ругают его. Их всего человек десять, но они так шумят, что кажется, будто их добрая сотня. Грязные, всклокоченные, худые как скелеты, они одеты только в пестрящие заплатами штаны, лишь кое на ком превратившиеся в лохмотья рубахи. Хуамбачано отпихивает их, а они все пристают — пошли прочь — за любую плату, хозяин, — пропади вы пропадом — пять реалов, хозяин, — прочь с дороги, черт бы вас побрал. Наконец они отвязываются от него, и он, пошатываясь, подходит к турникету. Акилино идет ему навстречу, и они обнимаются.

— Ты отпустил усы и, я вижу, не брезгаешь бриллиантином, — говорит Хуамбачано. — Как ты изменился, Акилино.

— Здесь не так, как там, в городе по одежке встречают, — улыбается Акилино. — Ну, как добрались? Я вас жду с самого утра.

Твоя мать доехала хорошо, она довольна, — говорит Хуамбачано. — Но меня дорогой вывернуло наизнанку, да и сейчас еще порядком мутит. Ведь я столько лет не садился на пароход.

— Надо выпить, и все пройдет, — говорит Акилино. — Что там делает мать, почему она задержалась? Дородная, с распущенными длинными волосами, уже тронутыми сединой, Лалита стоит, окруженная носильщиками. Наклонившись к одному из них, она рассматривает его с каким-то вызывающим любопытством: что ж, эти недоноски не видят, что она без чемодана? Чего они хотят, ее, что ли, отнести? Акилино смеется, достает коробку «Инка», угощает сигаретой Хуамбачано и закуривает. Теперь Лалита положила руку на плечо носильщика и что-то с живостью говорит ему; он с замкнутым лицом выслушивает ее и качает головой, потом отходит, смешивается с остальными и опять начинает кричать и вертеться вокруг пассажиров. Лалита девически легкой походкой с раскрытыми объятиями идет к выходу. Пока она обнимается с Акилино, Хуамбачано курит, глядя на них сквозь завитки дыма, и по лицу его видно, что он уже оправился и пришел в благодушное настроение.

— Ты уже взрослый мужчина, уже женишься, скоро у меня будут внуки, — приговаривает Лалита, то сжимая в объятиях Акилино, то заставляя его отступить и повернуться. — И какой ты элегантный, какой красивый.