— Знаете, где вы остановитесь? — говорит Акилино. — У родителей Амелии. Я было подыскал для вас гостиницу, но они — нет, мы их устроим здесь, поставим кровать в сенях. Это хорошие люди, вы с ними подружитесь.

— Когда свадьба? — говорит Лалита. — Я привезла новое платье, Акилино, и в первый раз надену его в этот день. А Тяжеловесу нужно купить себе галстук, у него совсем старый, и я не дала ему взять его с собой.

— В воскресенье, в доме родителей Амелии, — говорит Акилино. — Уже все готово, и за венчание заплачено. А завтра мальчишник. Но вы ничего не рассказали мне о братьях. Все здоровы?

— Да, у них все в порядке, но они мечтают приехать в Икитос, — говорит Хуамбачано. — Даже малыш хочет удрать, как ты.

Они выходят на улицу Малекон. Акилино несет на плече чемодан, а под мышкой — сумку, Хуамбачано курит, а Лалита жадно оглядывает парк, дома, прохожих, автомобили. Красивый город, правда, Тяжеловес? Как он вырос, ничего этого не было, когда она была маленькой, и Хуамбачано, как бы нехотя, — да, на первый взгляд красивый.

— Вы ни разу здесь не были, когда служили в жандармерии? — говорит Акилино.

— Нет, я служил только на побережье, — говорит Хуамбачано. — А потом в Сайта-Мария де Ньеве.

— Мы не можем идти пешком, родители Амелии живут далеко, — говорит Акилино. — Давайте возьмем такси.

— Я хочу как-нибудь сходить в тот квартал, где я родилась. Как ты думаешь, существует еще мой дом, Акилино? Я заплачу, когда увижу Белен. Может, дом и стоит такой же, как был.

— Ну а как твоя работа? — говорит Хуамбачано. — Ты много зарабатываешь?

— Пока мало, — говорит Акилино. — Но в будущем году хозяин дубильни даст нам прибавку, так он обещал. У него я и взял деньги вам на проезд — он заплатил мне вперед.

— Что такое дубильня? — говорит Лалита. — Разве ты не на фабрике работаешь?

— Это и есть фабрика, где дубят шкурки ящериц, — сказал Акилино. — Из них делают туфли, бумажники. Когда я туда поступил, я ничего не умел, а теперь меня ставят обучать новичков.

Акилино и Хуамбачано окликают каждое проезжающее такси, но ни одно не останавливается.

— Пока мы плыли, меня мутило от воды, а теперь мутит от города, — говорит Хуамбачано. — От этой сутолоки я тоже отвык.

— Все дело в том, что для вас нет ничего лучше Сан-та-Мария де Ньевы, — говорит Акилино. — Это единственное место на свете, которое вам нравится.

— Это верно, я бы уже не смог жить в городе, — говорит Хуамбачано. — По мне лучше усадебка и спокойная жизнь. Когда я подал в отставку, я сказал твоей матери, что умру в Санта-Мария де Ньеве, и так оно и будет.

Допотопный драндулет тормозит возле них с таким скрежетом и дребезжанием, как будто вот-вот развалится. Шофер кладет чемодан на крышу и привязывает его веревкой. Лалита и Хуамбачано садятся позади, а Акилино — рядом с шофером.

— Я выяснил то, что вы просили, мать, — говорит Акилино. — Это было нелегко, никто ничего не знал, меня посылали то туда, то сюда. Но в конце концов я все-таки выяснил.

— О чем это ты? — говорит Лалита, в упоении глядя на улицы Икитоса с улыбкой на губах и со слезами на глазах.

— О сеньоре Ньевесе, — говорит Акилино, и Хуамбачано с внезапным прилежанием принимается смотреть в окошечко. — Его выпустили в прошлом году.

— Неужели столько времени его держали за решеткой? — говорит Лалита.

— Должно быть, он уехал в Бразилию, — говорит Акилино. — Те, кто выходит из тюрьмы, обычно уезжают в Манаос. Здесь им не дают работы. Наверное, там он работу нашел, если он действительно такой хороший лоцман, как рассказывают. Хотя он столько времени не был на реке, что, может, и забыл свое ремесло.

— Не думаю, — говорит Лалита, снова поглощенная зрелищем многолюдных улиц, высоких тротуаров и фасадов с балюстрадами. — Во всяком случае, хорошо, что его наконец выпустили.

— Как фамилия твоей невесты? — говорит Хуамбачано.

— Марин, — говорит Акилино. — Она негритянка. Тоже работает в дубильне. Вы получили фотографию, которую я вам послал?

— Столько лет я не думала о прошлом, — вдруг говорит Лалита, оборачиваясь к Акилино. — И вот я снова вижу Икитос, и ты говоришь мне об Адриане.

— В машине меня тоже мутит, — перебивает ее Хуамбачано. — Далеко нам еще ехать, Акилино?

В дюнах, за Казармой Грау, уже брезжит рассвет, но город еще окутан темнотой, когда доктор Педро Севальос и отец Гарсиа под руку проходах через пустырь и садятся в такси, которое стоит на обочине шоссе. Отец Гарсиа закутан в шарф, и из-под нахлобученной панамы выглядывают только мясистый нос и лихорадочно блестящие глаза под густыми бровями.

— Как вы себя чувствуете? — говорит доктор Севальос, отряхая песок с манжетов брюк.

— у меня все еще кружится голова, — шепчет отец

Гарсиа — Но я лягу в постель, и это пройдет.

— Вам нельзя ложиться в таком состоянии, — говорит доктор Севальос. — Сначала позавтракаем, нам надо подкрепиться чем-нибудь горячим.

Отец Гарсиа отмахивается — в это время еще все закрыто, но доктор Севальос наклоняется к шоферу: как ты думаешь, открыто у Анхелики Мерседес? Должно быть, открыто, хозяин, она ранехонько открывает, и отец Гарсиа ворчит — туда он не поедет, — и его дрожащая рук, мелькает перед глазами доктора Севальоса — туда он не поедет, — еще раз мелькает и прячется в складки сутаны,

— Перестаньте артачиться, — говорит доктор Севальос — Какая вам разница — куда. Главное — немножко согреть желудок после такой ночи. Не притворяйтесь, вы прекрасно знаете, что глаз не сомкнете, если сейчас ляжете в постель. У Анхелики Мерседес мы что-нибудь поедим и поболтаем.

Отец Гарсиа не отвечает — только ерзает на сиденье и пыхтит. Такси въезжает в квартал Буэнос-Айрес, проносится мимо шале с садами, которые тянутся по обе стороны шоссе, огибает массивный памятник и мчится к темной громаде собора. На проспекте Грау в предутренней полутьме поблескивают витрины, п ред Отелем туристов стоит грузовик для вьюшки мусора, и люди в комбинезонах несут к нему урны.

— Вы не были в Мангачерии после отпевания Домитилы Яры? — говорит доктор Севальос.

Никакого ответа; отец Гарсиа сидит, закрыв глаза, и тихо похрапывает.

— Вы знаете, что тогда его чуть не убили? — говорит шофер.

— Молчи, приятель, — шепчет доктор Севальос. — Если он услышит, тебе не поздоровится.

— Это верно, хозяин, что умер арфист? — говорит шофер. — Потому вас и позвали в Зеленый Дом?

Проспект Санчеса Серро тянется, как туннель, между двумя рядами молодых деревцев, каждые несколько метров вырисовывающихся в полутьме. Вдали, над песками и нагромождением крыш, трепетный свет занимающейся зари окрашивает небо во все цвета радуги.

— Он умер сегодня на рассвете, — говорит доктор Севальос. — Или ты думаешь, что мы с отцом Гарсиа еще в том возрасте, когда люди способны провести ночь у Чунги?

— Тут возраст не играет роли, хозяин, — смеется шофер. — Мой товарищ вез одну из девок, ту, которую называют Дикаркой, ее послали за отцом Гарсиа. Он рассказал мне, что арфист умирает. Какое несчастье, хозяин.

Доктор Севальос рассеянно смотрит на беленые стены домов, на подъезды с дверными молотками, на новое здание Солари, на тонкие силуэты недавно посаженных вдоль тротуаров рожковых деревьев, танцующих перед глазами в своих квадратных гнездах. Как быстро разносятся вести в этом городе. Но хозяин должен знать — шофер понижает голос, — верно то, что рассказывают люди, — и, глядя в зеркальце, следит за отцом Гарсиа — отец вправду спалил Зеленый Дом арфиста? Хозяин знал этот бордель? Он в самом деле был такой большой и шикарный, как говорят?

— Что за народ пьюранцы, — говорит доктор Севальос. — Как им не надоело за тридцать лет пережевывать одну и ту же историю. Они отравили жизнь бедному священнику.

— Не говорите плохо о пьюранцах, хозяин, — говорит шофер. — Пьюра — моя родина.