— Вечер встреч, дорогой дон Ансельмо, — сказал Литума. — Вот видите, старина, как хорошо я веду себя. Налей-ка нам по стаканчику, Чунга, и себе тоже налей.

Он залпом осушил свой стакан и, отдуваясь, поставил его на стойку. С его мокрого подбородка пиво и слюни капали на замызганные лацканы пиджака.

— Что за сердце у тебя, братец, — сказал Обезьяна. — Чистое золото!

— «Душа, сердце и жизнь», — сказал Литума. — Я хочу послушать этот вальс, дон Ансельмо. Будьте добры, сыграйте его, сделайте одолжение.

— Да, да, не забывайте про оркестр, — сказала Чунга. — Вон там уже шумят, требуют вас.

— Дай ему немножко побыть с нами, Чунгита, — умильным голоском сказал Хосе. — Пусть этот великий артист выпьет с нами стаканчик-другой.

Но дон Ансельмо уже повернулся и, держась за стену, волоча ноги, послушно направился в угол, где сидели музыканты. Литума опять пил, по-прежнему обнимая за плечи Дикарку, но не глядя на нее.

— Золотое сердце! — сказал Обезьяна. — Споем гимн!

Чунга тоже принялась пить. Равнодушным, угасшим, безжизненным взглядом следила она за непобедимыми и Дикаркой, за толпою мужчин и проституток, топтавшихся на танцевальной площадке, за парами, поднимавшимися по лестнице, за группами посетителей, теснившихся до углам. Хосефино не пил; облокотясь на стойку, он искоса смотрел на чокавшихся братьев Леон. Но вот заиграл весь оркестр — арфа, гитара, барабан, тарелки, и танцующие встрепенулись. У Литумы загорелись глаза.

— «Душа, сердце и жизнь». Ах, эти вальсы, сколько воспоминаний они будят. Пойдем потанцуем, красотка.

Не глядя на Дикарку, он потащил ее за собой, и они затерялись в толчее. Братья Леон в такт музыке хлопали в ладоши и пели. Холодный взгляд Чунги теперь был прикован к Хосефино, словно она хотела передать ему свою бесконечную апатию.

— Что за чудеса, Чунгита, — сказал Хосефино. — Ты пьешь.

— Ну и страшно же тебе, — сказала Чунга, и на мгновение в ее глазах вспыхнул насмешливый огонек. — До чего ты испугался, непобедимый.

— Мне нечего бояться, — сказал Хосефино. — И вот видишь, я держу слово, не произошло никакого скандала.

Ты просто умираешь от страха, — нехотя засмеялась Чунга, — у тебя даже голос дрожит, Хосефино.

Сержант, свесив голые ноги, сидел на крылечке поста. От порывов свистевшего в ушах ветра колыхался лес на холмах, гнулись капироны на площади Санта-Мария де Ньевы и даже хижины ходили ходуном. Селение тонуло в темноте, жандармы храпели, лежа голышом под москитными сетками. Сержант докуривал сигарету, когда на Ньеве из-за камышей внезапно показалась лодка с коническим шалашом на корме, бесшумно скользившая по воде. Тумана не было, и при свете луны с поста был ясно виден причал. Из лодки выскочила маленькая фигурка, пробежала между приколов по направлению к площади, скрылась в темноте, минуту спустя показалась опять, уже неподалеку от поста, и тогда сержант узнал Лалиту по ее решительной походке, пышным волосам, широким бедрам и размашистым движениям крепких рук. Он поднялся и стал поджидать ее.

— Здравствуйте, сержант, — сказала Лалита. — Как удачно, что вы не спите.

— Я на дежурстве, сеньора, — сказал он. — Очень рад вас видеть. Прошу извинить меня.

— За то, что вы в трусах? — засмеялась Лалита. — Ничего, чунчи и вовсе ходят нагишом.

— При такой жаре их можно понять, — сказал сержант, стыдливо прижимаясь к перилам. — Только вот москиты заедают, у меня все тело зудит.

Лалита стояла, слегка откинув голову назад, и горевшая над входом лампочка освещала ее лицо, усеянное засохшими прыщиками, и падавшие ей на плечи, как накидка из тончайших волокон ягуа[40], распущенные волосы, колыхавшиеся на ветру.

— Мы едем в Пато Хуачана на именины, — сказала Лалита. — Надо поспеть к утру, а мы не смогли выбраться раньше.

— Чего же лучше, сеньора, — сказал сержант. — Выпейте там по стаканчику за мое здоровье.

— Мы и детей взяли с собой, — сказала Лалита. — Только Бонифация не захотела поехать. Все еще дичится, сержант.

— Что за глупая девушка, — сказал сержант. — Ведь здесь так редко представляется случай повеселиться.

— Мы пробудем там до среды, — сказала Лалита. — Если бедняжке что-нибудь понадобится, вы ей поможете?

— С удовольствием, сеньора, — сказал сержант. — Только вы ведь видели, все три раза, что я был у вас в доме, она даже не вышла на порог.

— Женщины очень капризны, разве вы еще не заметили? — сказала Лалита. — Но теперь, когда она осталась одна, ей волей-неволей придется выйти. Забегите к ней завтра.

— Обязательно, сеньора, — сказал сержант. — А знаете, когда показалась лодка, я подумал, что это корабль-привидение со скелетами, которые забирают полуночников. Раньше я не был суеверен, но пожил здесь и заразился от вас.

Лалита перекрестилась и замахала на него руками — зачем сержант говорит о таких вещах, когда им придется плыть ночью? Так, значит, до среды, да, Адриан велел передать ему привет. Она убежала, а сержант еще несколько минут постоял на крылечке, глядя на причал, и только когда маленькая фигурка опять показалась между приколами и прыгнула в лодку, вошел в помещение одеться. Приятель, это неспроста, тебе стелют постель. Невольно прислушиваясь к спокойному дыханию жандармов, он надел рубашку, брюки и ботинки, а лодка, должно быть, уже плыла к Мараньону среди каноэ и баркасов и, стоя на корме, Адриан Ньевес орудовал веслом. Ну и обычаи у этих людей — в дороге у них все при себе, и дом, и пожитки, как у старика Акилино, — он в самом деле двадцать лет проплавал по рекам? Послышался рев мотора, заглушивший ночные шорохи и стрекот цикад, потом удаляющийся рокот, и снова ночь наполнили лесные шумы. Сержант в рубашке с засученными до локтей рукавами, с сигаретой в зубах спустился по лесенке и, оглянувшись по сторонам, подошел к домику лейтенанта. Сквозь металлическую сетку, которой было забрано окно, доносился приглушенный храп. Сержант торопливо пошел по тропинке через кустарник, задевая о ветки, ломая молодые побеги, укалываясь о шипы. Слышались крики каких-то ночных птиц, в темноте светились глаза филинов и сов, неумолчно звучало пронзительное пенье цикад, под ногами шуршали сухие листья. Дойдя до хижины Ньевеса, сержант оглянулся. Селение было окутано белесой дымкой, но на вершине холма четко вырисовывалось главное здание миссии с его светлыми стенами и крышей из оцинкованного железа и виднелся фасад часовни, возносящей в синеву неба свою тонкую серую башенку. Лес, стеной окружавший Сайта-Мария де Ньеву, однозвучно шумел, словно в нескончаемой зевоте. В большой луже у самых ног сержанта копошились ослизлые пиявки. Он наклонился, зачерпнул рукою воды, смочил себе лоб и поднялся по лестнице. В хижине было темно, от замшелых свай тянуло вонью, как от гниющих отбросов или разлагающегося трупа. На ферме залаяла собака. Быть может, кто-нибудь следил за сержантом с чердака, быть может, под стрехами, откуда доносился легкий шорох, мерцали глаза женщины, а не летучей мыши? Мангач он или не мангач? Куда делась его смелость? Он на цыпочках обошел террасу, озираясь по сторонам. Собака все не унималась. Занавеска на окне была задернута, из черного проема двери исходил густой, кислый запах.

— Дон Адриан, это я, сержант, — крикнул он. — Простите, что я вас бужу.

В хижине послышалось какое-то движенье, а может быть, и приглушенный возглас, и снова воцарилась тишина. Сержант подошел к порогу и зажег электрический фонарик. Желтый кружок света беспокойно блуждал по кувшинам, кукурузным початкам, горшкам, ведру с водой. Дон Адриан, вы здесь? Мне нужно поговорить с вами, бормотал сержант, а маленькая бледная луна поднималась по стене, освещая полки, уставленные банками консервов, ползла по половицам, нетерпеливо перескакивала с остывшей жаровни на весло, с груды одеял на моток веревки и вдруг скользнула по голове, рукам, коленям женщины. Добрый вечер. Что, дона Адриана нет дома? Она лежала, уткнув лицо в сгиб локтя и поджав ноги. Кружок тусклого света дрожал на ее бедрах. Зачем она притворяется спящей? Сержант говорит с ней, а она не отвечает, он подошел ближе, и она еще глубже спрятала голову — зачем же так, сеньорита? Кожа у нее была такая же