и от луж и отбросов исходила вонь. На безлюдной Пласа де Армас гулял легкий ветерок, а в безоблачном небе вставало солнце. Песок уже не падал. Хуана Баура смахнула краем юбки пыль со скамейки, усадила Антонию, и так как девушка не цеплялась за нее, потрепала ее по щеке и ушла. На обратном пути она встретила жену скотобойца Эрмогенеса Леандро, и они пошли вместе.
Солнце поднималось, и в его лучах уже сверкали крыши высоких домов. Хуана шла, скрючившись, время от времени потирая поясницу, и ее приятельница — ты, видно, больна, а она — в последнее время ломит спину, в особенности по утрам. Они поговорили о болезнях и лекарствах, о старости, о том, как тяжела жизнь. Потом Хуана попрощалась, вошла в дом и вышла опять, ведя осла, нагруженного грязным бельем, и неся под мышкой мундир, завернутый в старые номера «Экое и нотисиас». Дорога к Казарме Грау огибала пески, земля была горячая, под ногами нет-нет проскальзывали быстрые игуаны. В казарме к ней вышел солдат — лейтенант сердится, почему она так поздно, — взял у нее сверток, расплатился, и она отправилась на реку — не к Новому Мосту, где она обычно стирала, а к одному удобному местечку повыше бойни. Там она нашла двух других прачек, и они втроем, стоя по колено в воде, все утро стирали и судачили. Хуана кончила первой и пошла за Антонией. Теперь солнце стояло прямо над головой, и на улицах, залитых слепяще ярким светом, было полно народу — и местных жителей, и приезжих. На площади Антонии не было, ни Хасинто, ни нищие не видели ее, и Хуана Баура, то подгоняя осла, то потирая поясницу, вернулась в Гальинасеру. Она начала развешивать белье, но посреди работы ее сморило, и она вошла в дом и бросилась на соломенный тюфяк. Когда она открыла глаза, уже падал песок. Ворча себе под нос, она выскочила во двор. Кое-что из белья запачкалось. Она натянула над веревками парусиновый тент, кончила развешивать белье, вернулась в комнату и, пошарив под тюфяком, достала лекарство. Смочив тряпку жидкостью из пузырька, она подняла юбку и натерла себе бедра и живот. Лекарство пахло мочой и блевотиной; Хуана зажав нос, подождала, пока кожа высохнет. Потом она приготовила себе поесть, и когда она ела, постучали в дверь. Это была не Антония, а одна служанка с корзиной белья. Они потолковали, стоя в дверях. Тихо падал песок; песчинок не было видно, но они, как паучьи лапки, щекотали лицо и руки. Хуана говорила о ломоте, о плохих лекарствах, а служанка возмущалась — пусть он даст тебе другое или вернет деньги. Потом она ушла, прижимаясь к стенам, хоронясь под стрехами от песчаного дождя. Сидя на тюфяке, Хуана продолжала сама с собой — в воскресенье пойду в твое ранчо, думаешь, раз я старая, ты меня проведешь? От твоего лекарства никакого прока, жулик, мочи нет, до чего ломит поясницу. Потом она легла, а когда проснулась, уже стемнело. Она зажгла свечу, Антонии не было. Хуана вышла во двор, осел запрядал ушами и заревел. Она схватила одеяло и уже на улице накинула его на плечи. Было темным-темно, в окнах Гальинасеры горели огни свечей, ламп, очагов. Она шла очень быстро, почти бежала, волосы у нее были растрепаны, и возле рынка кто-то бросил ей вслед из подъезда — ни дать ни взять привидение. Ты приготовишь мне еще другое лекарство, чтоб меня то и дело не клонило ко сну, а не то возвращай деньги, бормотала она. На площади было мало народу. Она у всех спрашивала про Антонию, но никто ее не видел. Песок теперь падал густо, мельтешил перед глазами, и Хуана прикрывала рот и нос. Она обежала много улиц, постучала во многие двери, раз двадцать повторила один и тот же вопрос, и когда вернулась на Пласа де Армас, едва шла, хваталась за стены. Сидя на скамейке, разговаривали двое мужчин в соломенных шляпах. Она спросила, где Антония, а доктор Педро Севальос — добрый вечер, донья Хуана, что вы делаете на улице в такое время? И второй, судя по выговору, приезжий, — песку-то, песку, прямо череп долбит. Доктор Севальос снял шляпу, протянул ее Хуане, и она надела ее; шляпа была большая, закрывала ей уши. Доктор сказал — она не может говорить от усталости, присядьте на минутку, донья Хуана, расскажите нам, в чем дело, а она — где Антония. Мужчины переглянулись, и незнакомый сказал — надо бы отвести ее домой, а доктор — да, я знаю, где она живет, она из Гальинасеры. Они взяли ее под руки и потащили чуть не на весу, а она хрипела из-под шляпы — не видели они Антонию, эту, слепую? — а доктор Севальос — успокойтесь, донья Хуана, сейчас придем, и вы нам все расскажете, а второй — что это от нее так пахнет, и доктор Севальос — намазалась зельем знахаря, бедная старуха.
Хулио Реатеги вытирает лоб и поворачивается к переводчику: переведи ему — он поднял руку на представителя власти, это ему дорого обойдется. Лес вплотную подступает к свайным хижинам Уракусы, теснящимся на маленькой треугольной поляне, и над их островерхими крышами покачиваются ветви и лианы. Переводчик рычит и размахивает руками, Хум внимательно слушает. Хижин десятка два, и все они одинаковые: крыши из ярины, стены из жердей чонты, связанных лианами, вместо лесенок — бревна с вырубленными в них ступеньками. Два солдата разговаривают перед хижиной, в которую загнали схваченных уракусов, остальные ставят палатки поблизости от оврага, капитан Кирога воюет с москитами, а девочка тихо стоит рядом с капралом Дельгадо, Глаза у нее светлые, на груди, еще плоской, как у мальчишки, уже припухают соски. Теперь говорит Хум, с его лиловых губ срываются резкие звуки и плевки, Хулио Реатеги отодвигается в сторону, чтобы он не забрызгал его слюной, а переводчик: капрал воровал, то есть хотел воровать, и его крепко побили, а потом он уехал, сказал, никогда больше не будет, и уехал, говорит, ему дали каноэ, его собственное, Хума, каноэ, а лоцман убежал, говорит, бросился в воду, сеньор. Капрал Дельгадо делает шаг к Хуму: врешь. Капитан Кирога жестом останавливает его. Это вранье, сеньор, ведь он ехал к своей семье в Багуа, разве он стал бы терять время на такую ерунду, да и что он мог у них украсть, даже если бы захотел, господин капитан, разве он не видит, какая нищая деревушка Уракуса? А капитан: но тогда, выходит, рекрута не убили. Это правда или нет, что он бросился в Мараньон? Потому что, черт возьми, если он не умер, значит, он дезертир, а капрал складывает два пальца крестиком и целует их: его убили, господин капитан, а насчет воровства — это вранье, какого свет не видал. Они только немножко порылись в барахле — искали то лекарство от москитов, про которое он ему говорил, а они связали его и избили, и слугу тоже, а лоцмана, должно быть, убили и закопали в землю, чтобы никто его не нашел, господин капитан. Хулио Реатеги улыбается девочке, а она искоса посматривает на него. Со страхом? С любопытством? На ней набедренная повязка, какие носят агваруны; ни на лице, ни на руках нет никаких украшений, только к лодыжкам привязаны две карликовые тыквы; густые пыльные волосы мягко колышутся, когда она поворачивает голову. А Хулио Реатеги: почему он не стал торговать с Педро Эскабино? Почему в этом году он не продал ему каучук, как продавал раньше? Пусть переведет это, и переводчик рычит и жестикулирует, Хум слушает, скрестив руки на груди, губернатор манит пальцем девочку, она поворачивается к нему спиной, и переводчик: сеньор, он говорит, Эскабино дьявол, пусть убирается прочь, ни Уракуса, ни Чикаис никогда больше не будут с ним торговать, ни одно селение агварунов не будет торговать с этим хозяином, потому что он обманщик, сеньор, а Хулио Реатеги — мягко, по-прежнему глядя на девочку, — что же уракусы будут делать с каучуком, который они не хотят продавать хозяину Эскабино? И что они будут делать с кожей? Переведи это. Переводчик и Хум рычат, плюют, машут руками, и теперь Реатеги наблюдает за ними, слегка подавшись корпусом к Хуму, а девочка, шагнув вперед, смотрит на лоб Хума: рана припухла, но уже не кровоточит: под правым глазом касика огромный синяк. И Хулио Реатеги — кооператив? Этого слова нет на агварунском языке, сынок, неужели он сказал «кооператив»? А переводчик — он сказал это по-испански, сеньор, и капитан Кирога — да, он слышал. Что это за история, сеньор Реатеги? Почему они не хотят больше торговать с Эскабино? Как это они додумались везти каучук в Икитос, когда они до сих пор и знать не знали, что такое Икитос? Хулио Реатеги с рассеянным видом снимает шлем, приглаживает волосы, смотрит на капитана. Десять лет, капитан, Педро Эскабино привозил им материю, ружья, ножи, все необходимое для того, чтобы идти в лес добывать каучук. Потом Эскабино возвращался, они отдавали ему собранный каучук, а он рассчитывался с ними материей, продуктами и другими товарами, в которых они нуждались. А в этом году они тоже получили аванс, но не захотели ему ничего продавать. Вот и вся история, капитан. Подходят солдаты, поставившие палатки, и один из них протягивает руку и трогает за плечо девочку, та отскакивает, и тыквы у нее на щиколотках тарабанят, как погремушки, а капитан: ага, злоупотребление доверием, он не был в курсе дела, нечего сказать, хороши, избили военного, обмошенничали штатского, не удивительно, если они в самом деле ухлопали рекрута, а губернатор: держите ее, а то удерет. Трое солдат гонятся за прыткой, увертливой девочкой. Они ловят ее на середине поляны, подводят к губернатору, и тот гладит ее по щеке. У этой девчурки живой взгляд, и есть в ней какая-то грация, вы не находите, капитан? Жаль, что бедняжка растет среди этих людей, и офицер: действительно, дон Хулио, а глазенки-то у нее зеленые. Это его дочь? Спроси у него, а капитан: и стройненькая, не то что все эти детишки со вздувшимися животами — ужас, сколько они глотают паразитов, и капрал Роберто Дельгадо: маленькая, да удаленькая, зачислимка ее в роту, господин капитан, и солдаты смеются. Это его дочь? А переводчик: нет, сеньор, и даже не уракуска, но тоже агварунка, он говорит, сеньор, она родилась в Пато Хуачана, и Хулио Реатеги подзывает двух солдат: пусть они отведут ее к палатке и присмотрят за
