очень малых электрических напряжений и еще одно устройство, автоматически определяющее время экспозиции при фотосъемке…

— Вы, теоретик Альберт Эйнштейн, конструировали приборы? — воскликнул один из гостей.

— Да, этот неисправимый и зловредный теоретик, истребляющий черные знаки интегралов подобно рыбе, пожирающей червей, как изобразил меня один берлинский иллюстрированный журнал… «Теория, мой друг, сера», как сказано у Гёте, а древо жизни, а сама материя пленительнее и прекрасней! — И, извлекши ложечку из стакана, он стал любовно поглаживать, ощупывать ее блестящую поверхность мягкими подушечками на оконечности своих недлинных округлых пальцев.

Тагор сказал, что в Советской России задумываются как раз над поднятыми Эйнштейном образовательными вопросами. Он добавил, что хотел бы взять с собой в Россию переводчика, знающего русский язык как родной. Он вопросительно посмотрел на мужа Марго — Дмитрия, русского по происхождению.

Марго воскликнула:

— Мы поедем с вами в Москву, Дима и я! Альберт, вы пустите нас?

Эльза Эйнштейн выразила тревогу по поводу столь долгого и трудного путешествия. Эйнштейн был серьезен. Он подошел к Эльзе, взял ее за руку и сказал:

— Пусть дети едут. Они увидят Россию, Они расскажут нам о ней…

Они пробыли в Советском Союзе месяц. Марго, читаем в воспоминаниях очевидца, вернулась «брызжущая энтузиазмом и красноречием». Эйнштейн слушал внимательно ее нескончаемые рассказы, забыв о потухшей трубке в зубах. «Особенное впечатление произвели на него факты, говорившие о переплавке человеческих душ», об изменении психологии социально-больных людей, попавших в обстановку социалистического труда. Он переспрашивал Марго и заставлял ее уточнять и дополнять факты.

— Как это человечно! — тихо повторял он. — Да, это просто великолепно!

В Потсдаме показывали советский фильм «Дети России» (у себя на родине он назывался «Путевка в жизнь»). «Эйнштейн не был большим любителем кино. Он мало интересовался фильмами и ходил смотреть лишь в редких случаях, побуждаемый Эльзой, Марго и друзьями. Он особенно ценил картины Сергея Эйзенштейна: «Потемкин» и «Десять дней, которые потрясли мир»[50]. На «Детей России» он отправился сам, по собственному почину. «Он вернулся взволнованный и долго сидел в своей рабочей комнате, погруженный в раздумье…»

Ранними утрами он работал, иногда один, а иногда с ассистентом Корнелиусом Ланчошем, венгром и политическим изгнанником, спасшимся от полиции Хорти. Другой помощник, Вальтер Майер, маленький круглый человечек в очках, помогал в наиболее трудных и сложных вычислениях. О виртуозной вычислительной технике Майера Эйнштейн отзывался с признательностью: «Это он делает все мои вычисления, он просто великолепен!» Майер платил учителю чувством безграничного преклонения, и справедливость требует сказать, что он не был простым математическим орудием в руках Эйнштейна: он критически следил за ходом его мысли, он спорил, он останавливал его в тех пунктах, которые казались сомнительными, он дважды и трижды проверял этот ход, прежде чем позволить учителю двинуться вперед.

Раз в неделю, аккуратно в точно назначенный час, приходил еще один сотрудник, Высокий молодой человек с неизменной черной шапочкой на макушке. Шапочка не снималась, кажется, и во время сна! Молодой человек приносил с собой объемистую папку с бумагами, покрытыми математическими знаками. Эйнштейн внимательно просматривал выкладки, вставляя иногда одобрительное восклицание, а иногда скептически покачивая головой. Потом начиналась деловая беседа, продолжавшаяся час или два. После этого Эйнштейн оставлял визитера обедать и при этом каждый раз представлял его Эльзе: «Мой молодой ученик из Советского Союза», на что Эльза также неизменно отвечала: «Я уже не раз приветствовала нашего гостя, Альбертле, можешь мне не напоминать!»

Гостя звали Мандель, Генрих Александрович Мандель. Он был командирован в Берлин на два года Ленинградским университетом. Он вручил Эйнштейну рекомендательное письмо, подписанное несколькими советскими профессорами, и сказал, что хотел бы работать над темой, которую считает самой важной на нынешнем этапе развития физики. Мандель назвал как раз ту тему, над которой работал сейчас сам Эйнштейн.

Работа — о ней знали пока только немногие ученики и друзья — должна была увенчать, так он мечтал, дело его жизни, подвести физику к новому синтезу, в рамках которого даже теория тяготения оказалась бы частным звеном цепи…

Он работал. И когда дальняя комната, где он запирался в одиночестве, вдруг начинала вибрировать странной смесью созвучий, домашние знали, что в работе что-то не клеится. В эти минуты, когда пленная мысль, ища выхода, билась перед преградой, он садился к роялю… Те, кто прислушивался издали к звукам, несшимся из запертой комнаты, открывали в них причудливое сплетенье Моцарта, Гайдна, Шуберта, Бетховена — кусочки мелодий, каденций и пасторалей, сплавленных вихрем импровизации!

Он работал. Потом играл на скрипке — теперь он предпочитал Брамса («к старости мы меняем наши привычки, с тем чтобы остановиться на них уже окончательно!»). Вечером, надев серый свитер, связанный собственноручно Эльзой Эйнштейн, в подвернутых до колен холщовых штанах, спускался к озеру и отплывал, управляя парусами, на яхте, носившей название «Эльза». Управлять парусами, особенно когда ветер дует в бейдевинд, — тут нужна сноровка! И он подметил несколько эмпирических правил, которые можно было обосновать теоретически. Небольшую статейку на эту тему — «К вопросу об управлении парусной яхтой» — он тщательно выстукал на машинке и, подписав «А. Эйнштейн», забросил в почтовый ящик потсдамского автобуса. Статья была адресована в спортивный журнал.

— Чем черт не шутит, может быть, и напечатают! — бурчал он себе под нос, возвращаясь домой.

Редко в летние и осенние вечера он выезжал на несколько часов в город, и поводом для одной из таких поездок было приглашение, полученное от рабочей партийной школы.

Марксистская рабочая школа (Marxistische Arbeiterschule — сокращенно «MASCH») помещалась на Гартенштраосе, в восточном районе Берлина, и была организована берлинским комитетом Коммунистической партии Германии. Сюда приходили не раз Тельман, Ульбрихт и Пик, здесь собирались революционные рабочие, а также безработные — члены партии и беспартийные. Кроме лекций по общеобразовательным предметам, в школе изучались классики марксизма, устраивались дискуссии на философские и научные темы…

В один из осенних вечеров 1931 года в школу на Гартенштраесе прибыл Альберт Эйнштейн. «Он сидел среди нас, рабочих-коммунистов, — вспоминал впоследствии участник этого собрания, — как отец в своей семье. Видно было, что он чувствует себя отлично… Рабочие задавали ему вопросы. Он отвечал, стараясь как можно яснее изложить своим слушателям самые трудные и сложные проблемы науки…» Слушатели, не отрываясь, смотрели на своего профессора. От них не ускользнуло ни одно его слово, ни один жест. Они заметили, например, что всякий раз, когда Эйнштейн особенно глубоко задумывался над каким-нибудь вопросом, он наматывал на указательный палец длинные волнистые пряди своих седеющих волос. «Это было его типичное движение, когда он задумывался!»

Рабочие хотели отвезти его в Потсдам на такси, нарочно вызванном для этой цели. Он категорически отказался и поехал домой в пригородном тряском поезде…

…Было тихо в доме, и Макс Планк, семидесятилетний, но все еще державшийся прямо, как и подобает бывшему лейтенанту резерва, сказал:

— Вот видите! Ваш прогноз, к счастью, не оправдался. Восемь лет прошло, и грязная муть, так досаждавшая нам в начале двадцатых годов, ушла обратно в сточные люки истории…

Эйнштейн в ответ протянул ему иллюстрированное издание в коричневой обложке, издатель которого именовался буквами НСДАП[51]. В альбоме было воспроизведено несколько десятков портретов, снабженных краткими «пояснительными» подписями. На одной из страниц