с жирным, мерзко пахнущим зельем.

– Разденься, – велела она и сама сбросила одежду. Приоткрыв рот, густо залившись румянцем смущения, дрожа всем телом, глядел на нее Филипп.

– А-а, ты впервые видишь женщину такой, какой сатана привел ее в этот мир? Что ж, смотри, смотри повнимательней! Пришло время отнять сосунка от груди. Разденься. Сними с себя все. И не стыдись. Солнце село, луна взошла.

Прикосновения ее рук, втиравших мазь, были сладостны. В безотчетном порыве Филипп обнял колдунью и с нею вместе повалился наземь.

Он так никогда и не узнал, что было раньше, что – потом: стремительная ли пляска эльфов или это объятие, которое сплело его тело с гибким горячим телом женщины. Филипп очнулся на руках отца, по дороге домой. Над полями переливалась всеми цветами радуги полная луна.

– Что это с тобой приключилось, сынок? – тоном нежного упрека обратился к нему бургомистр. – Бабенка говорит, ты свалился без чувств. С чего бы? Недоел, может? И какой это пакостью она тебя вымазала? Ты прямо-таки смердишь.

В замке уже начали беспокоиться. Бернард фон Гуттен рассказал о происшествии, и, услышав о таинственной мази, сдвинул брови капеллан. Яростно сопя, он обнюхал мальчика, отпрянул и поспешно перекрестился.

– Это ведьмино молоко! – вскричал он, и лицо его исказилось. – Его околдовали!

Когда же они сумели выпытать у Филиппа признание, ярости их не было границ.

– Дурачина дровосек спознался с ведьмой! – таков был приговор монаха.

А бургомистр, вне себя от ярости, приказал слугам:

– Немедля скачите в лес. Найдите бесовку и посадите под замок.

А Филипп больше двух недель провел в глубоком забытьи, и беспробудный сон его лишь изредка прерывался неслышными шагами раскосой красавицы, – она склонялась над ним, она ласкала его, а кобольды, гномы и эльфы стучали в тамбурины, играли на свирелях, посвященных языческому богу Пану. Слышавшие, как бредил мальчик, рассказывали, что он обращал к женщине несвязные, исполненные сладострастия речи и, содрогаясь, метался на постели, точно держал дровосекову жену в своих объятиях.

Он помнил только тот день, когда его на руках снесли в паланкин, со всех сторон окруженный монахами, доставили на рыночную площадь и отец усадил его в широкое кресло на помосте. Как во сне видел он привязанную к столбу женщину в одеянии «кающейся», тщетно пытаясь узнать ее. Монах выкрикнул формулу приговора; палач поднес к вязанке хвороста горящий факел. Забили барабаны. Женщина, охваченная голубоватыми языками пламени, испустила вопль, выгнулась всем телом, насколько позволяли оковы. В эту минуту Филипп лишился чувств, а когда пришел в себя, никогда уже больше не впадал в то странное забытье, по неделям державшее его душу в разлуке с телом.

Эрмелинда фон Гуттен взялась за дело всерьез. Будучи женщиной крутого нрава и к тому же весьма богобоязненной, она была готова на все, лишь бы только вырвать своего сыночка из когтей сатаны. И вот Филипп стал ежедневно причащаться и исповедоваться; по три раза перед каждой трапезой обращался к Приснодеве с молитвой; вместе с капелланом проводил целые часы за чтением книг душеспасительного и благочестивого содержания. В это самое время забрел в замок Кёнигсхофен миннезингер. Капеллан, предварительно прослушав все, что тот желал предложить вниманию господ, разрешил ему потешить обитателей замка своими балладами «с тем условием, что они будут поучительны и правдивы».

И миннезингер поведал семейству фон Гуттенов историю Парсифаля. Преодолев бесчисленные испытания, выпавшие ему во время поисков кубка Святого Грааля [3] и Священного Копья, рыцарь побеждает злого волшебника Клингсора, погубившего Амфортаса, сына барона де Монсальвата, обладателя этих бесценных реликвий. Парсифаль освобождается от чар волшебницы Кундри, которая околдовала его, и выходит победителем, несмотря на то что убил священного лебедя. Собравшиеся наградили миннезингера рукоплесканиями. Восторгу юного Филиппа не было предела, чему не помешало и то, что старый Гуттен во все время рассказа мирно похрапывал в кресле.

Эрмелинда и капеллан едва не зарыдали от умиления, когда Филипп торжественно заявил: «Я хочу стать таким же, как Парсифаль!» – «Да, да, мой мальчик, – отвечала мать, – ты станешь таким же могучим и чистым, почти святым!» Она на радостях дала миннезингеру целый талер и осушила вместе с капелланом бутылку лучшего франконского вина. Филиппу снилось в ту ночь, что он преследует прекрасную Кундри, поспешно убегающую от него. Он почти уже догоняет ее и готовится поразить своим золотым лучом, но волшебница скрывается в лесу. Филипп настигает ее, и та, ничком припав к земле, молит о пощаде. Занеся над нею меч, Филипп велит ей повернуться – он хочет увидеть ее лицо. Она оборачивается, и Филипп видит перед собой жену дровосека. Она улыбается ему прельстительной улыбкой, потом встает, сбрасывает одежду и притягивает Филиппа к себе.

Капеллан, выслушав его исповедь, дал ему двадцать ударов розгой и на целый день посадил мальчика на хлеб и воду.

Прошли годы. Но время от времени снова и снова возникал перед ним прельстительный образ смуглой скуластой женщины с длинными – чуть не до самых висков – глазами. И стоило лишь появиться этому видению, как Филипп терял с таким трудом приобретенную власть над собой и своими чувствами и становился слабодушен и похотлив. Устоять перед этой новой силой было невозможно. По совету капеллана Филипп часами не слезал с седла, загоняя по полдюжины лошадей в день, подолгу сидел в ледяной воде и далеко обходил лес, где стояла хижина дровосека. Все было напрасно. Сладострастные видения становились лишь отчетливей и ярче. Филипп ощущал непреодолимое желание найти искусительницу, овладеть ею на охапке соломы.

– Сам сатана, – говорил ему капеллан, – морочит тебя, и женщины эти с татарскими лицами суть порождения сатаны. Дьявол замыслил погубить тебя и не отступится от своего намерения. В день, когда ты уступишь искушению, эти бесы, принявшие обличье женщин – а я не сомневаюсь, что это не женщины из плоти и крови, – эти дьяволицы вонзят в тебя свои когти и поволокут в преисподнюю. Берегись их, Филипп, берегись их и не давай себе самомалейшего послабления. Неустанно умерщвляй свою плоть – только тогда осенит твою душу вожделенный покой.

Много способов было перепробовано, а помогла Филиппу власяница. Только когда жесткое вервие с вплетенными в него железными нитями туго обвило его тело, расточились бесы, и окровавленный, изнемогший, но торжествующий Филипп воскликнул: «Ты победил, Парсифаль!»

Счастье еще, что такие женщины, как дровосекова жена, нечасто попадались в Германии. Только шесть раз встречались ему подобные лица за те пять лет, что предшествовали его посвящению в рыцари. В тот торжественный день он, дабы укрепить свой дух, дал в присутствии самого князя-кардинала Вюрцбурга, возведшего юношу в рыцарское достоинство, обет хранить целомудрие до своей женитьбы.

А парусник Гольденфингена плыл между тем против течения, но нестерпимый запах паленого застрял, казалось, в ноздрях.

– Ненавижу ведьм, – бормотал Филипп, – ненавижу этих исчадий тьмы: все они домогаются меня, все они созданы мне на погибель… Матерь Божья Зодденхеймская, – оборвал он сам себя, – что за чушь я несу?!

– Вряд ли я ошибся, – заметил стоявший рядом Гольденфинген. – Это сжигали ведьму, из-за ее козней погибло трое детей.

– Что ж, туда ей и дорога, – отозвался Филипп.

Уже близился вечер, когда судно пристало к берегу невдалеке от того места, где Лерх впадает в Дунай. Отсюда до Аугсбурга оставалось не более четверти дневного перехода.

– Настоятельно советую вам заночевать в «Трех подковах», – повторил Гольденфинген. – До моего постоялого двора рукой подать.

– Так я и сделаю, – отвечал Филипп, чтобы не обижать моряка.

– Поклонитесь от меня старику и моей ненаглядной Берте! – крикнул тот ему вслед. – Передайте, что назад буду месяца через два. Счастливого пути, сударь! Храни вас бог!

На этот раз у Гуттена под седлом был его любимый жеребец Лютеций, и, чуть только Филипп разобрал поводья, тот радостно заржал и размашистой рысью понес хозяина на юг под нежарким, клонившимся к закату майским солнышком. Сверху безмятежно синело небо, слева катила свои воды река, а справа