Фернан подумал, что, наверное, где-то в глубине души ему следовало обидеться на то, что такой человек в летах, как Пачеко, чувствует необходимость нянчиться с ним. Но нет, обида не приходила. Уж лучше пусть нянчатся и балуют, чем эти освященные веками понятия о силе, благородстве или – Боже упаси – самостоятельной жизни.

И, кроме того, Пачеко знал его секреты. Нет смысла сопротивляться.

Устроившись на жестком тюфяке, Фернан еще раз взглянул на дверь.

– Наставник, вы же на самом деле не ожидаете, что Габриэль будет присматривать за этой женщиной?

– А почему нет?

– Это испытание несправедливо. Даже жестоко.

Глубоко испорченная и непредсказуемая, эта англичанка имела лицо ангела и тело самой роскошной шлюхи. Мысль о том, чтобы проводить время в ее обществе и не воспользоваться этими редкостными женскими свойствами, была слишком сурова даже для Фернана, а у него имелась одна прекрасная причина ограничить свое желание непристойными шутками.

– Она такая женщина, наставник, – сказал он. – Даже вы должны видеть это. Сложно представить, чтобы кто-то из нас мог устоять перед ней.

Пачеко опустил холодные черные глаза.

– Я и не жду этого от Габриэля.

– Вы?.. – Фернан потерял дар речи. – Вы хотите, чтобы он провалился? Полагаю, мне бессмысленно спрашивать почему?

– Точно.

Он ухмыльнулся:

– Но, наставник, почему не отдать ее мне? Если провал неминуем, мне падение понравилось бы гораздо больше, чем Габриэлю.

– Мы оба знаем, что это ложь, – сказал Пачеко, поднимаясь со своего тюфяка. – Я хочу, чтобы ты держал свой рот закрытым. Впрочем, болтай. Никто никогда не слушает твою чепуху.

– Несомненно и разумеется.

– Но я жду осмотрительности. – Он взял Фернана за подбородок. – Все, что ты должен сделать, – это подумать об альтернативе.

Фернан попытался снова улыбнуться. Все, что угодно, лишь бы спрятаться от осуждающего взгляда Пачеко. Правда, его улыбка показалась и сразу померкла.

Наконец Пачеко отпустил его. Фернан потирал синяки, оставшиеся на его челюсти.

– Габриэль суровый малый, но мне жаль его.

– Не жалей, – сказал Пачеко. – Он рожден для более высоких целей.

– Вы говорите загадками, это уж точно. Что подумает Великий магистр, если услышит, что вы говорите такие вещи?

Глаза Пачеко сузились. Его ноздри раздувались, как у разъяренного быка. Руки сжались в кулаки. Фернан считал, что этот человек не способен на насилие, но сейчас изменил свое мнение.

– Помни о своем языке и о том, кому ты обязан, – жестко произнес Пачеко. – Не ордену. Не Великому магистру. Мне. Я определяю твое будущее. То есть до тех пор, пока ты не хочешь, чтобы я открыл твоему отцу, где находится твой мавританский ублюдок.

Наджи. Его сын.

– Ах, – дрожащим голосом произнес Фернан, схватившись трясущимися пальцами за горло. – Я слышу угрозы. По крайней мере я считаю, что это угрозы. Увы, я самый тупой болван, которого вы когда-либо видели.

Пачеко хищно улыбнулся.

– А я никогда и не ожидал от тебя большего.

Габриэль положил Аду на свежий тюфяк, ее комната была через коридор от той, что занимали Пачеко и Фернан. Он бросил на пол сумки. В сравнении со скромными комнатами дома доминиканцев в Толедо эта была роскошной и пахла сладким сеном, ладаном и травами, смешанными с устилающим пол камышом. Гладкие оштукатуренные стены украшали потемневшие фрески.

Избавившись от своей ноши, Габриэль должен был бы повернуться и выйти. Усталость и внутреннее смятение требовали отдыха. Но он не мог уйти. Не раньше, чем о ней позаботятся.

Ада не переставала дрожать. Окинув взглядом комнату, он нашел овечью шкуру, накрыл ею Аду и опустился на колени, чтобы пощупать ее лоб. Холодный, но влажный от болезненного пота.

Габриэль занялся обработкой раны на ее голове. Кровотечение было довольно сильным, и волосы на затылке превратились в липкую массу, но разрез оказался неглубоким и коротким, не больше длины его ногтя. Он обмывал кожу вокруг раны холодной водой, пока не убедился, что кровотечение окончательно прекратилось.

Она вздохнула. Подняла бледные веки, открывая испуганные синие глаза, ее зрачки сжались до крошечных точек. Руки безумно заметались, когда она попыталась сесть.

– Нет! Не режьте меня больше!

Габриэль уронил тряпку и схватил ее за руку. Внезапная нежность, которую он обнаружил в себе, удивила его. Она была больна и потерянна – а он мог понять, что значить быть потерянным.

– Inglesa... Inglesa, успокойся.

Она боролась с ним, хотя и с меньшей силой.

– Ты позволишь ему зарезать меня? Не надо! Я не сделала ничего плохого!

– Ада, – сказал он. Ее имя показалось тяжелым и непривычным на его языке. – Успокойся. Я здесь, чтобы помочь.

Ее сопротивление стало слабее, эти синие глаза все еще были широко распахнуты и блестели от слез.

– Ты не позволишь ему?

– Позволю ему что? Кому? Кто порезал тебя? – Он оглядел комнату. – Видишь, здесь никого нет. Ты помнишь, кто я?

Она упала на тюфяк в новом приступе нескончаемой дрожи. Она очень страдала.

– Ты Габриэль.

Слова просочились сквозь ее стучащие зубы. Это было удивительно. Но еще более удивительной была реакция Габриэля на то, что он услышал свое имя от этой взбудораженной женщины. Тепло разлилось в его груди.

– Да, – сказал он.

– Габриэль, мой тюремщик. – Ее туманный взгляд поднялся к потолку. – У меня ноги болят. Ты не снимешь с меня сапоги?

Он потер глаза, собирая последние крупицы терпения.

– Нужно время помолиться? – Она вытянулась на тюфяке, закинув руки за голову. – Хотя я не могу представить, зачем тебе нужно просить божественного вмешательства. Это всего лишь сапоги. А ты всего лишь предлагаешь помощь.

– Тебе нравится дразнить меня. Почему?

– Мужчина, который считает себя чище других, сам напрашивается на такое отношение.

Он стоял, стиснув зубы.

– Ты собираешься унизить меня?

– Если придется. Все, чего я хочу, – это освободиться и самой делать выбор.

– Чтобы ты могла выбрать еще больше опиума? Это не свобода.

– Ты благочестивый...

– Прекрати. – Он подошел к кровати и стал расшнуровывать ее сапоги. – Я буду больше помогать тебе, если ты перестанешь обзываться.

– Я уже сказала, что не хочу твоей помощи.

Он убрал руки. Ее нога упала на кровать.

– Тогда сама снимай свои сапоги.

Ада подняла верхнюю губу, как будто рыча, и отбросила накидку. Она опустила ноги на пол, подняла