Я слышу вновь обеты разлученья, Прощальной речи томный звук… (Туманский В. И. Элегия, 1823, там же, с. 271). 8 — И н е ч т о, и т у м а н н у д а л ь… — выделены цитаты из статьи В. К. Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии…»: «У нас все мечта и призрак, все мнится и кажется и чудится, все только будто бы, как бы, нечто что-то <…> В особенности же — туман» (Кюхельбекер, с. 456–457).
Кюхельбекер выделяет курсивом «чужую речь» романтических штампов, а П — двойную цитату из романтической поэзии и статьи Кюхельбекера. См. с. 244.
9 — И романтические розы… — мистический средневековый символ розы (см.: Веселовский А. Н. Из поэтики розы. — В кн.: Веселовский А. Н. Избранные статьи. Л., 1939, с. 132–139; J.-P. Bayard, La symbolique de la Rose-Croix. Paris, 1975) получил исключительно широкий отклик в романтической литературе. Многочисленные примеры см.: Алексеев, с. 320–377.
10 — Он пел те дальние страны… — Смысл цепи романтических перифраз в том, что одной из тем поэзии Ленского была Германия («дальние страны»), где он среди мирных университетских занятий («лоно тишины») оплакивал разлуку с Ольгой («лились его живые слезы»). Германия часто фигурировала в русской романтической поэзии (Жуковский, Кюхельбекер и др.).
13-14 — Он пел поблеклый жизни цвет,
Без малого в осьмнадцать лет.
Тема преждевременной смерти или раннего душевного увядания после предсмертной элегии Жильбера и «Падения листьев» Мильвуа сделалась общим местом элегической поэзии. В сочетании с байроническим культом разочарования она отразилась и в лирике, и в южных поэмах П. Но в момент написания строфы тема эта уже звучала для П иронически; ср. в письме Дельвигу 2 марта 1827 г.: «Лев был здесь — малый проворный, да жаль, что пьет. Он задолжал у вашего Andrieux 400 рублей и <себе> ублудил жену гарнизонного майора. Он воображает, что имение его расстроено, и что истощил всю чашу жизни. Едет в Грузию, чтоб обновить увядшую душу. Уморительно» (XIII, 320). Andrieux — парикмахер.
XII, 5 — За п о л у р у с с к о г о с о с е д а… — Полурусского выделено как чужая речь — слова соседей.
14 — П р и д и в ч е р т о г к о м н е з л а т о й!.. — Ср. примечание П: «Из первой части Днепровской русалки» (VI, 192). Имеется в виду ария русалки Лесты из оперы «Днепровская русалка» — переработки оперы «Das Donauweibchen» («Фея Дуная»), текст Генслера, музыка Ф. Кауера, русский текст Н. Краснопольского, музыкальные дополнения С. Давыдова. Премьера в Петербурге состоялась 26 октября 1803 г. Опера шла и в дальнейшем с неизменным успехом. Ария вошла в песенники и была популярна, особенно в провинции.
XIII–XVII — Видимо, по первоначальному замыслу споры энтузиаста Ленского и скептика Онегина должны были составить основное содержание главы. С этим связаны наброски:
От важных исходя предметов Касался часто разговор И русских иногда поэтов Со вздохом и потупя взор Владимир слушал как Евгений [Венчанных наших сочинений] [Парнасс] [достойных] [похвал] [Немилосердно] поражал (VI, 279). Передавая Онегину собственные критические оценки русского романтического Парнаса, автор предельно приблизил героя к своей позиции повествователя. Это подчеркивалось тем, что, развивая тему в черновом варианте, П, возможно, собирался использовать стихи, которые в дальнейшем вошли в «Демона» и знаменовали «победу» Онегина над поэтом и конечное слияние их воззрений (см. VI, 279–280).
Если добавить, что черновой текст позволяет говорить и о сближении Онегина с образом Алеко, над которым П работал в это же время («Какие страсти не кипели В его измученной груди…» — VI, 280), то станет очевидным, что в этот момент работы над второй главой центральный герой романа настолько приблизился к повествователю, что создалась угроза их слияния и как бы возрождения принципов романтической поэмы. Чтобы не произошло этого, П попытался прибегнуть к условному снижению образа повествователя. Когда Онегин стал воплощением высших возможностей личности автора, условное «я» носителя речи должно было обрисовать его низшего двойника. Если в «измученной груди» Онегина «кипели страсти», то и носитель авторской речи, сделавшийся вдруг объектом иронии и, следовательно, отчужденный от авторской точки зрения, не остался им чужд:
Что до меня, то мне на часть Досталась пламенная страсть. XVIIб Страсть к банку! ни любовь свободы Ни Феб, ни дружба, ни пиры Не отвлекли б в минувши годы Меня от карточной игры Задумчивый, всю ночь, до света Бывал готов я в эти лета Допрашивать судьбы завет, Налево ль выпадет валет Уж раздавался звон обеден Среди разбросанных колод Дремал усталый банкомет А я [нахмурен] бодр и бледен Надежды полн, закрыв глаза Гнул угол третьего туза (VI, 280–281).
