Он оскорблять гнушался нравы Прелестной <?> лирою своей Поклонник истинного счастья Не славил сети сладострастья (VI, 270). Стихи эти написаны с позиции полного неприятия «нечистой» эротической поэзии. Однако для более глубокого осмысления их следует иметь в виду, что их пишет автор «Гавриилиады», отношение к которой, равно как и к пушкинской эротической лирике, со стороны друзей-декабристов было осудительным. Достаточно сравнить обличение «элегий живых» «певцов любви» в строфе IXб:
… Напрасно ветряная младость [На ложе неги], на пирах Хранит и в сердце и в устах Стихов изнеженную сладость И на ухо стыдливых дев Их шепчет робость одолев (VI, 271) с пушкинской автохарактеристикой в полемическом послании В. Ф. Раевскому:
… иногда
Мои коварные напевы Смиряли в мыслях юной девы Волненье страха <и> стыда (II, 1, 260), чтобы убедиться, что П создает обличительный монолог, полемически написанный с позиций его декабристских друзей и задевающий одну из сторон его собственной поэзии. В строфе IXв, с одной стороны, резкость осуждения эротической поэзии возрастает, приобретая пародийный характер, с другой — П намекает на то, что аскетизм декабристской поэзии сродни чопорности их литературных и политических антиподов — старших карамзинистов:
Не вам <«певцам любви». — Ю. Л.> чета был строгий Ленской Его [труды] конечно мать Велела б дочери читать (VI, 272). Последние стихи намекают на больно задевшую П оскорбительную эпиграмму И. И. Дмитриева по поводу «Руслана и Людмилы»:
Мать дочери велит на сказку эту плюнуть. Эпиграмма, как и два последних стиха П, — вольная обработка известной эпиграммы Пирона.
Позиция П была сложной: вставая в ряде стихотворений на декабристскую позицию безусловного отказа от эротической лирики во имя «строгой» поэзии (ода «Вольность» и др.), он одновременно активно развивал и другую поэтическую концепцию. Страстная любовная поэзия с этой, второй точки зрения не противопоставлялась свободолюбию, а входила в него (ср. стихотворение «Краев чужих неопытный любитель…» (1817), где рядом поставлены, как два равноценных идеала, «гражданин с душою благородной» и «женщина» «с пламенной, пленительной, живой» красотой — II, 1, 43). Авторская позиция П, таким образом, включала в себя стилистическое многоголосие и тот полифонизм точек зрения, который уже современники называли «протеизмом», ср.:
Пушкин, Протей Гибким твоим языком и волшебством твоих песнопений! (Из письма Н. И. Гнедича от 23 апреля 1832 г. — XV, 19; образ поэта-протея восходит к стихотворению Карамзина «Протей, или Несогласия стихотворца»).
В тех случаях, когда позиция автора EO заключалась в совмещении различных точек зрения, каждая из них, взятая изолированно, могла выступать в освещении авторской иронии. Такая ирония не равнялась отрицанию. С этой позиции ригоризм «строгого Ленского», особенно в контексте его юношеской влюбленности, окрашивался иронией. Однако, сведя позицию Ленского почти к пародийной, П тут же дал параллельный вариант, в котором та же тема получила диаметрально противоположное эмоционально-стилистическое решение: П говорил самые значимые слова, которые можно было бы сказать против него самого с позиции В. Ф. Раевского в защиту «строгой поэзии»:
Но добрый юноша готовый Высокий подвиг совершить Не будет в гордости суровой Стихи нечистые твердить Но праведник изнеможенный К цепям неправдой присужденный [В своей] <нрзб. > в т<юрь>ме С лампадой, дремлющей во тьме Не склонит в тишине пустынной На свиток ваш очей своих И на стене ваш вольный стих Не начертит рукой безвинной Немой и горестный привет Для узника [грядущих] <лет> (VI, 282–283). Образ юноши, готового совершить «высокий подвиг» тираноубийства, был для П в определенной мере автобиографичен, а за фигурой узника, конечно, вставал В.
