протяжный амери­канский акцент, наслоившийся на выговор лондон­ских ирландцев.

— Привет, это Урсула.

- Кто?

— Твоя тетя Урсула.

— Господи боже!

— Помнишь меня? Паршивая овца.

— Отца?

— Нет, не отца. О-вэ-цэ-а. Овца.

— А, да, понял. Но теперь меня тоже считают в неко­тором роде паршивой овцой.

— Да, я слышала об этом... Послушай, сколько сей­час времени в Англии?

— Около пяти утра.

— Утра! Боже, извини, пожалуйста, я неправильно подсчитала. Я тебя разбудила?

— Это неважно. Где вы?

— В Гонолулу. В больнице «Гейзер».

— Значит, вы больны?

— Больна ли я? Это слабо сказано, Бернард. Меня разрезали, посмотрели и сразу зашили.

— О Господи, мне жаль. — Как невыразительно и не­уместно прозвучали его слова. — Это ужасно, — сказал он. — А они ничего не могут...

— Пустое. Я уже не один день страдала от боли, ду­мала, поясница, у меня постоянно болела поясница, но оказалось, дело в другом. Это рак.

— О Господи, — снова сказал Бернард.

— Злокачественная меланома, если точнее. Она на­чинается как родинка. Я ничего такого не подумала. Когда стареешь, у тебя появляются самые разные отме­тины. Когда наконец ее проверили, мне в тот же день сделали операцию, но было уже слишком поздно. По­шли метастазы.

Слушая, Бернард пытался сообразить, сколько лет может быть Урсуле. Последний раз он видел ее, когда она была молодой женщиной — его очаровательной, почему-то позорившей семью американской теткой. Она навестила его родителей где-то в начале пятидеся­тых, он тогда еще учился в школе, и привезла несколько коробок американских конфет, думая, что сладости в Англии все еще нормированы (вообще-то они оказа­лись совсем не лишними в той их стесненной и скудной жизни). У него сохранилась картинка-воспоминание: Урсула в саду за домом, в белом платье в красный горо­шек с широкой юбкой и рукавами-фонариками, у нее блестящие ярко-красные ногти и губы и кудрявые свет­лые волосы до плеч, «крашеные», как мрачно заявила его мать. Должно быть, ей теперь семьдесят, решил он.

Вереница мыслей Урсулы двигалась, по-видимому, в том же направлении.

— Странно разговаривать с тобой, Бернард. Ты не поверишь, но когда я видела тебя в последний раз, ты еще носил короткие штанишки.

— Да, — сказал Бернард, — странно. Почему вы больше не приезжали?

— Долго рассказывать. И путешествие чертовски долгое, но причина была не в этом. Как твой отец?

— Прекрасно, насколько я знаю. Честно говоря, мы не часто с ним видимся. Отношения между нами до­вольно натянутые.

— Наша семья этим славится. Если ты когда-нибудь напишешь историю нашей семьи, так ее и назови: «Натянутые отношения».

Бернард засмеялся, чувствуя прилив восхищения и симпатии к этой храброй старухе, шутившей на поро­ге смерти.

— Ты ведь писатель, верно? — спросила она.

— Всего несколько скучных статей в теологичес­ких журналах. Ненастоящий писатель.

— Послушай, Бернард, расскажи Джеку, что со мной, ладно?

— Конечно.

— Я сама не решаюсь ему позвонить. Не знаю, хва­тит ли у меня духу.

— Он очень расстроится.

— Да? — В ее голосе прозвучала смутная надежда.

— Конечно... А что, действительно ничем нельзя по­мочь?

— Мне предложили химиотерапию, но когда я спросила онколога, каковы шансы на излечение, он объяснил, что шансов никаких, может, на несколько месяцев наступит ремиссия. Я сказала — нет, спасибо, хоть умру со своими волосами.

— Вы очень храбрая, — заметил Бернард, ощущая самый что ни на есть эгоистически банальный дис­комфорт и по очереди потирая то одну заледеневшую ступню, то другую.

— Нет, Бернард. Я напугана до смерти. До смерти, ха! Странно ловить себя на том, как, вовсе не желая, по­стоянно выдаешь эти мрачные шутки. Скажи Джеку, что я хочу его видеть.

— Что? — переспросил Бернард, не уверенный, что правильно услышал.

— Я хочу перед смертью повидать своего брата.

— Ну, не знаю... — промямлил он. Но Бернард знал: отец даже и мысли не допустит о подобном путеше­ствии.

— Я могла бы помочь ему с деньгами.

— Дело не только в расходах. Деньги у него сеть. Просто он никогда не любил путешествовать. И ни ра­зу не летал самолетом.

— Что, правда?

— Сомневаюсь, что он готов пролететь полмира. А вы действительно не можете приехать сюда, чтобы...

чтобы... — Бернард не хотел сказать «умереть», хотя именно это имел и виду. — Чтобы поправиться? — не­уклюже закончил он.

— Ты шутишь? Да я даже не могу вернуться в свою квартиру. Вчера я упала, пытаясь самостоятельно дой­ти до ванной. Сломала руку.

Бернард как мог постарался донести до нес свою треногу и сочувствие.

— Да ничего страшного. Я так напичкана болеуто­ляющими, что даже не чувствую боли. Но я очень сла­ба. Они подумывают о том, чтобы поместить меня в ча­стную лечебницу. Мне нужно прибрать в квартире, ра­зобрать свои вещи... — Ее голос постепенно затих — то ли из-за телефонной связи, то ли от слабости.

— Неужели у вас нет друзей, которые могут вам по­мочь?

— Разумеется, у меня есть подруги, в основном та­кие же старухи, как я. Проку от них мало. Они боятся взглянуть на меня, когда приходят в больницу. Все вре­мя, пока находятся рядом с мной, расставляют мои цветы. В любом случае это совсем не то, что семья.

— Да, не то.

— Скажи Джеку, что я вернулась в лоно церкви. Я имею в виду, не вчера. Уже несколько лет прошло.

— Хорошо, скажу.

— Он должен этому порадоваться. Может, это убе­дит его приехать сюда.

— Тетя Урсула, — сказал Бернард, — я приеду, если вы хотите.

— Ты приедешь в Гонолулу? Правда? Когда?

— Как только смогу это устроить. Возможно, на сле­дующей неделе.

На линии наступило молчание, а когда Урсула заговорила снова, се голос стал еще более хриплым, чем раньше:

— Это очень великодушно с твоей стороны, Бер­нард. Бросить все свои планы ради сиюминутной просьбы...

— У меня нет никаких планов, — пояснил он. — У меня длинный отпуск. Мне нечего делать до конца сентября.

— Разве ты не поедешь куда-нибудь отдохнуть?

— Нет, — сказал Бернард. — Мне это не по карману.