свою докторскую, но, понимаете, я ощутила себя слишком старой, прошло так много времени, и я просто не представляла, как снова стану аспиранткой, заискивающей перед преподавателями, да и к тому же здесь не было никого по моей специальности, перед кем стоило бы заискивать. Мне нужна была работа. Я хотела сама зарабатывать деньги, не зависеть во всем от Льюиса. Может, у меня было предчувствие. Однажды я увидела в газете объявление — приглашали консультанта в Центр студенческого развития при универси тете на неполный рабочий день. У меня и подготовки-то настоящей не было, я не проходила клиническую практику, но мои бумаги произвели на них большое впечатление, и я могла ссылаться на значительный опыт работы на материке, например, в области проведения семинаров по самопомощи и групповых встреч для обсуждения общих проблем в рамках женского движения, да и в любом случае зарплата консультанта была столь мала, что университетское начальство не могло позволить себе привередничать. Итак, я получила работу и постепенно стала постигать ее премудрости. Мне жаль детей, которых я консультировала в пер вый год, слепой вел слепого».
Я спросил, с какого рода проблемами ей приходилось иметь дело.
«О, с самыми обычными: любовь, смерть, деньги. Плюс расовые — это уже местная специфика. Говорят, что это — многорасовое общество, плавильный котел. Только вы этому не верьте. Хотите еще кофе?»
Я отказался и сказал, что, пожалуй, пойду.
«Но вы не можете так уйти! — воскликнула она. — Я поведала вам историю
«Где вы живете в Англии?» — спросила она.
«Это место называется Раммидж, большой промышленный город в центре страны. Очень серый, очень грязный и в целом — уродливый. На земле нет более не похожего на Гавайи места».
«У вас там бывает туман?»
«Не очень часто. Летом свет застит легкая дымка, а зимой — густая облачность».
«У меня одно время был плащ под названием «Лондонский туман». Я купила его из-за названия, оно звучало романтично. Наводило на мысли о Чарлзе Диккенсе и Шерлоке Холмсе».
«В Раммидже нет ничего романтичного».
«Я никогда его здесь не носила. Даже если все время идет дождь, для плаща всегда слишком жарко, поэтому я отдала его благотворительной организации. Вы родились в Раммидже?»
«Нет-нет. Я живу там всего пару лет. Преподаю богословие в не относящемся ни к какому вероисповеданию колледже».
«Богословие? — Она бросила на меня взгляд, к которому я привык: быстро, захлестывая друг друга, в нем сменились удивление, любопытство и ожидаемая скука. — Вы священник?»
«Был одно время, — сказал я. — Но теперь нет. — Я поднялся, чтобы уйти. — Большое спасибо за приглашение. Вечер был в высшей степени приятным, но я действительно должен идти. Завтра у меня много дел».
«Конечно», — улыбнулась она и пожала плечами. Если она и почувствовала себя отвергнутой, то не показала этого. На крыльце мы обменялись рукопожатием, и она передала наилучшие пожелания отцу и добавила: «Если он в состоянии слышать мое имя».
Срывая свое обращенное на себя же раздражение, я довольно бесшабашно спускался по крутой, извилистой дороге, шины взвизгивали, а свет фар отражался от дорожных знаков. Я чувствовал, что повел себя грубо и невежливо. И это чувство не покинуло меня до сих пор. Мне следовало бы отплатить ей за доверие. Нужно было рассказать ей свою историю. Например, так:
Родился я и вырос в Южном Лондоне, будучи одним из четырех детей в семье второго поколения ирландских иммигрантов. Наши родители принадлежали к низам среднего класса, чуть выше рабочих. Отец был диспетчером в фирме, занимающейся транспортными перевозками. Мать много лет проработала в школе — подавала обеды. В своем кругу они выделялись только детьми. Все их отпрыски были способными, склонными к гуманитарным наукам, с блеском сдавшими государственные экзамены. Учились мы в католических классических или монастырских школах, получавших дотации от государства. Мой старший брат поступил в университет, сестры — в педагогические институты. В семье всегда смутно надеялись, что я стану священником. Я был довольно благочестивым мальчиком — прислуживал в алтаре, регулярно посещал заутреню, собирал пожертвования и читал новенны[51]. Еще я был немного зубрилой. В возрасте пятнадцати лет я решил, что у меня призвание свыше. Теперь-то я понимаю, что это был способ справиться с проблемами отрочества. Меня тревожило то, что происходило с моим телом, и блуждавшие в голове мысли. Очень волновала меня проблема греха — как легко ты можешь его совершить и каковы будут последствия, если умрешь грешником. Вот что делает с тобой католическое образование — во всяком случае, делало в мое время. По сути, я был парализован страхом перед адом и невежеством в отношении секса. На спортивных площадках и за велосипедными сараями велись обычные непристойные разговоры, но меня никогда к ним не допускали. Другие мальчики словно чувствовали, что на мне лежит клеймо безбрачия, или, возможно, боялись, что я наябедничаю. Так или иначе, я не мог по собственной воле участвовать в их маленьких тайных сходках, где похихикивали над грязными шутками и грязными журналами и, возможно, распространяли помимо непристойностей и кое-какие знания. С родителями я поговорить не мои они никогда не затрагивали такую тему, как секс. Я был слишком застенчив, чтобы обратиться к старшему брату, да и все равно в нужный момент он находился в университете. Боюсь, я был поразительно невежествен. Полагаю, я думал, что, посвятив себя служению церкви, смогу одним махом решить все свои проблемы: секс, образование, карьеру и вечное спасение. До тех пор пока я был сосредоточен на том, чтобы стать священником, я не мог, как говорится, «сбиться с пути истинного». Применительно к моим целям это было идеально логичное решение.
По совету нашего приходского священника, а также монсеньора, ответственного в епархии за пополнение кадров, я, сдав экзамены за пятый класс, ушел из средней школы и поступил в начальную семинарию — что- то вроде школы-интерната при обычной семинарии. Смысл подобных заведений был в том, чтобы оградить юных соискателей от опасного влияния и искушений мирской жизни, особенно от девочек, и эта система работала очень хорошо. Из начальной семинарии я прямиком перешел в старшую семинарию, а из старшей — в английский колледж в Риме: в качестве награды за то, что в своем классе был первым по теологии и философии. В Риме меня посвятили в сан, а затем отправили в Оксфорд, где я занимался своей докторской диссертацией по богословию, живя у иезуитов и работая под их началом, а потому не имел почти ничего общего с жизнью университета. Меня готовили к чисто теоретической роли в церкви, однако по заведенной практике после завершения моих занятий мне предстояло по меньшей мере несколько лет поработать младшим священником в приходе. Но случилось так, что один выдающийся теолог, я учился у него в семинарии, внезапно взял да и ушел на волне скандала, возникшего в связи с «Humanae Vitae»[52], и вскоре после этого отлучил себя от церкви, женившись на бывшей монахине, так что в колледже Св. Этельберга образовалась вакансия, которую поспешно заткнули мной.
Я вернулся туда, где начинал — в Этель (как мы называли нашу alma mater), — и провел там двенадцать лет. Добавьте к этому годы учебы, и вы поймете, что большую часть своей взрослой жизни я был изолирован от реальности и забот современного светского общества. Я вел жизнь скорее оксфордского преподавателя середины викторианской эпохи: холостую, в мужском обществе, возвышенную, но не совсем аскетичную. Большинство моих коллег умели заказать хорошее вино или поспорить о достоинствах конкурирующих сортов солодового виски, когда им представлялась такая возможность. Само здание было в некотором роде копией Оксбриджского[53] колледжа — величественное сооружение в неоготическом стиле, расположенное в небольшом парке. Внутри обстановка была не такой впечатляющей: что-то среднее между школой-интернатом и больницей — выложенные плиткой полы, стены выкрашены масляной краской, аудитории названы в честь английских мучеников — Зал Мора, Зал Фишера и тд. По утрам в воскресенье из кухни распространялся запах жарившегося мяса и варившейся капусты, который смешивался в коридорах с ароматом ладана, исходящим из часовни колледжа.
Жизнь была размеренной, упорядоченной, однообразной. Встаешь рано, полчаса предаешься
