«Конечно нет. Виноваты были мы. Мы переходили улицу в неположенном месте».

«Да, я знаю. Но когда вы уехали со «скорой», копы проверили мои тормоза и, кажется, остались не совсем довольны. Вероятно, мне не следует вам это говорить, но, поверьте, ничего не изменилось бы. Ваш отец на­ткнулся на крыло, прежде чем я успела нажать на тор­моза».

«Я знаю», — заверил я, вспоминая последователь­ность событий: тошнотворный глухой удар и визг шин.

«Но адвокаты очень любят подобные случаи. Я уже довольно давно не проходила техосмотр. Времена были трудные, Льюис тянул с выплатой содержания и тому подобное, и у меня просто не дошли до этого ру­ки. Меньше всего на свете я хочу оказаться втянутой в новый процесс. Мне это не по карману. А разве другие не говорили вам, что вы должны подать на меня в суд?»

Я признал, что говорили, но повторил, что не соби­раюсь этого делать.

«Спасибо, — улыбнулась она. — Я почему-то не со­мневалась, что вы честный человек. Таких осталось не­много».

Улыбка преображает ее лицо. Обычно полная верх­няя губа придает ей вызывающий, даже сердитый вид, но когда она улыбается, все лицо озаряется полумеся­цем белых зубов в обрамлении полных губ, а ее темно-карие глаза так и искрятся.

За кофе Иоланда коротко поведала мне историю своей жизни. Она родилась и выросла в богатом приго­роде Нью-Йорка, дочь юриста, который ежедневно ез­дил на работу в Манхэттен. «Фамилия его — Аргумент, хотите верьте, хотите нет. Так и меня звали в девичест­ве — Иоланда Аргумент. Льюис всегда говорил, что это слишком уж в точку. Изначально это была какая-то гуге­нотская фамилия». В середине 60-х годов она поступи­ла в колледж в Бостоне, была очень радикально настро­ена в духе времени, специализировалась в психологии, поступила в аспирантуру и повстречала Льюиса Мил­лера, тоже аспиранта, пишущего работу по географии. Они стали жить вместе, а когда Иоланда случайно забе­ ременела, поженились. В первые годы их брака Иолан­да пошла работать, чтобы содержать Льюиса, и в ре­зультате так и не закончила свою докторскую. «Вы ду­маете, что этот сукин сын был благодарен, да? Ни черта подобного». Одним из предметов юридического спора между ними является в настоящее время требование Иоланды включить в бракоразводное соглашение пункт о финансовой компенсации за ее незакончен­ную докторскую и соответствующую потерю профес­сиональных заработков. «Адвокат у меня — женщина, и она так и рвется в бой».

В 70-х Иоланду увлекло Женское освободительное движение. «Я полностью для него созрела. Но вместо того, чтобы последовать его духу и сдать экзамены на ученую степень, я со всей энергией бросилась в само это движение — встречи, демонстрации, мастерские. Какое-то время я думала, что стану художницей-феми­нисткой. Я делала коллажи из памперсов, тампонов, колготок и страниц, вырванных из женских журналов. Господи, сколько же времени я потеряла! Льюис ока­зался хитрым. Пока я выпускала пар в компании еди­номышленниц, он с головой окунулся в свою карьеру. Как только он закончил докторскую, его сделали стар­шим преподавателем кафедры. У него с Женским осво­бождением проблем не было. Другие женщины из мо­ей группы мне завидовали, он казался таким благовос­питанным. Всегда помогал готовить и ходить за покупками. Вообще-то, ему правилось готовить, нра­вилось ходить за покупками».

Однажды Льюис вернулся с большой конферен­ции, которая проходила в Филадельфии, и сказал, что ему предложили хорошую работу — адъюнкт-профес­сора, с зачислением в штат — в Гавайском университе­те. «Он отчаянно хотел получить ее. Это было продви­жением вперед, а место соответствовало его научным интересам — он климатолог. Мне идея переселения на Гавайи казалась странной — я хочу сказать, что здесь как бы не занимаются серьезной работой. Сюда едут в отпуск или проводят медовый месяц, если у вас мещан­ский вкус или много денег и вы не против длительных перелетов. Это курорт. Последний курорт. Что соот­ветствует действительности, понимаете. Здесь закан­чивается Америка, заканчивается Запад. Если вы поедете за Гавайи, то окажетесь на Востоке — в Японии, Гонконге. Здесь мы находимся на границе западной цивилизации, балансируем на грани... Но я видела, что Льюис ничего так не желает, как принять это предло­жение, и непременно потом припомнит мне мой от­каз. Все это происходило в разгар зимы в Новой Анг­лии, я простудилась, дети тоже, и Гавайи показались не такой уж плохой идеей — поехать туда на несколь­ко лет... Льюис обещал, что самое большее — на пять. И я согласилась.

Как только мы сюда приехали, я поняла, что это бы­ла ошибка, — во всяком случае, для меня. Льюису здесь понравилось. Ему нравился климат, нравилась кафед­ра — на факультете не было такого соперничества, как на Востоке, и студенты его обожали. Нашим детям здесь тоже понравилось — круглый год плаванье, сер­финг и пикники. Но я ни дня не была здесь счастлива. Почему? В основном из-за скуки. Да, вот плохая но­вость. Рай скучен, но тебе не позволяется об этом гово­рить».

Я спросил ее почему, и она уточнила: почему скучен или почему не позволяется об этом говорить? И то, и другое, ответил я.

«Одна из причин скуки — это то, что здесь нет на­стоящей культурной самобытности. Изначальную по­линезийскую культуру в той или иной степени уничто­жили, потому что она была устной. Гавайцы не имели алфавита, пока его не придумали для них миссионеры, но они использовали его для перевода Библии, а не для записи языческих мифов. Здесь нет зданий старше де­вятнадцатого века, да и тех не так много. Все, что оста­лось от тысячелетней истории Гавайев до капитана Кука, — это несколько рыболовных крючков, топоров и кусков ткани «тапа»[49] в Епископальном музее. Я преуве­личиваю, но ненамного. Здесь столько географии: уди­вительные вулканы, водопады, тропические леса — вот почему Льюис любит эти места, — но не так много ис­тории, истории в смысле протяженности во времени. Что здесь есть, так это в корне отличные друг от друга элементы, которые появились в разное время и по раз­ным причинам: европейские, китайские, японские, по­ линезийские, меланезийские, микронезийские, — все они, как обломки после кораблекрушения, плавают в теплом море американской потребительской культу­ры. Жизнь здесь невероятно безмятежная. После Перл- Харбора на Гавайях не произошло ничего существен­ного. Шестидесятые прошли почти незамеченными. Новости из остального мира добираются сюда так долго, что к моменту своего прибытия они уже больше не новости. Когда мы читаем газету за понедельник, в Лондоне уже печатают заголовки номера, который вы­ ходит во вторник. Словно все происходит настолько далеко, что трудно ощущать себя участником. Если разразится Третья мировая война, об этом, вероятно, сообщат на второй странице «Гонолулу эдвертайзера», а на первой — поместят статью о поездках в местных такси. Вот и чувствуешь себя словно бы вне времени, как будто ты уснул и проснулся в какой-то призрач­ной, сказочной стране изобилия и праздности, где каждый день похож на предыдущий. Возможно, имен­но поэтому многие люди, уйдя на пенсию, селятся на Гавайях. Полная иллюзия бессмертия — ведь они уже вроде как умерли, хотя бы просто потому, что находят­ся здесь. То же самое и с отсутствием времен года. По­года у нас туг разная, климатические зоны тоже, но времен года нет, их не замечаешь. Времена года напо­минают тебе, что время вдет. Не могу выразить, как я тоскую по новоанглийской осени. Листья клена крас­неют, желтеют, становятся коричневыми и опадают с деревьев, и ветки чернеют от наготы. И вот уже первый мороз. Снег. Катание на коньках. Потом весна, появля­ются ростки, почки, цветы... а здесь круглый год все в цвету, черт бы его побрал. Простите, — сказала она, ве­роятно увидев, как я моргнул, когда она ругнулась. — Всему виной горная лихорадка. Так это здесь называ­ют — горная лихорадка, ужас от того, что ты застрял неведомо где, в двух с половиной тысячах миль от ближайшего материка. Отчаянное желание сбежать. Для старейшин местного профессорско-преподава­тельского состава это как венерическое заболевание, люди сторонятся вас, если вы его подцепили, потому что косвенно вы осуждаете их за то, что они здесь по­ селились. Или, возможно, они думают, что это зараз­но. Или, может, они уже заболели, но скрывают симп­ томы. Официально мы все должны быть страшно сча­стливы жить здесь, в этом чудесном климате, но иногда, застав человека врасплох, в его глазах можно заметить угрюмое, отсутствующее выражение. Горная лихорадка.

Я делала все, что было в моих силах, чтобы адапти­роваться. Ходила на курсы гавайской культуры, даже немного выучила язык, но вскоре мне стало скучно, и я впала в депрессию. Здесь осталось так мало подлинно­го. История Гавайев — это история потерь».

«Потерянный рай?»[50] — вставил я. «Украденный рай. Изнасилованный рай. Заражен­ный рай. Рай, которым владеют, который застраивают, комплектуют, проданный рай. В конце концов я реши­ла вернуться в университет, чтобы спастись от скуки, закончить