Надо мной раздался такой звук, как будто потолок прогибался под воздействием тяжести.
Посмотрев вверх, я увидел столько надзирателей, сколько мне никогда еще не доводилось видеть за все смены вместе взятые. Склонившись так, что их планшетки образовывали нечто вроде пирамиды, они внимательно наблюдали за мной.
Я нанес оскорбление машине.
Я догадался об этом по движению их ротовых устройств.
В этот момент звук стал более отчетливым, и я понял, что это визг стальных сверл, пробуравливающих стены и пол сразу в нескольких местах; звук стал очень громким, когда показались сами сверла — металлические стержни трех дюймов в диаметре и на глазах выраставшие в длину. С их концов хлопьями летела ржавчина, они надвигались на меня, и тут до меня дошло, что бежать некуда. Схватившись за трубу, я склонился над лентой конвейера, и тут первое из них уткнулось мне в туловище пониже лопатки.
Затем с легким стрекотанием из сверл выдвинулись вращающиеся лезвия с различной формы зубцами; коленчатые соединения удерживали их на основаниях, предоставляя при этом полную свободу движения. Одно такое лезвие впилось в мою лодыжку, и я заскрипел зубами от боли. Другое впилось в мое ахиллесово сухожилие и, разбрызгивая кровь во все стороны, перепилило его.
Предательство, совершенное мной по отношению к машине, было серьезным, и я уже и сам хотел, чтобы изобилие проектов сборки, рождавшихся в моей голове, наконец иссякло, но было уже слишком поздно. Я не мог совладать с тем, что выпустил на свободу. Пока меня демонтировали, я следил за теми, кто следил за мной сверху, и улыбнулся, потому что я понял, что они не знают, где находится мое устройство, и даже не знают, какими свойствами оно обладает, потому что его придумал я, а не они, — а разгадать мой замысел они не могли.
Я приходил в себя медленно и частями, потому что мое тело было разделено на фрагменты различного размера лезвиями, шипами, зазубренными ребрами и прочими приспособлениями, которые были привлечены в ту ночь к исполнению важной задачи — разборки меня на составные детали.
Поэтому последующее я помню отрывочно, и память моя залита потоками крови:
› кусок за куском бросают па ленту конвейера (она тоже когда-то была наказана за свое предательство)
› пластиковые шторки обвивают меня, затем уступают мне дорогу
› огромные трубы тянутся надо мной
› сотни одинаковых рабочих
› место, уставленное чанами, в которые меня скидывают и растворяют
› чаны, содержимое которых выливают на ленту конвейера
› в них остаются огромные сгустки органики, которую
также отправляют на переработку
› добавляют к ней что-то
› мутация
› затем комплектация — так это у них называется
Именно тогда я постиг предназначение нашей фабрики и что представляет из себя продукция, которую мы все изготовляем, не имея о ней ни малейшего понятия.
Мы изготовляли рабочих для работы на нашей фабрике.
Пока отдельные части меня еще подвергались растворению в чанах, другие уже ползли по конвейеру, где мои товарищи по цеху распинали меня на тестовых стендах или приваривали к моему остову гидравлику. Каждый из них присоединял ко мне что-нибудь новое, один полировал меня, другой зачищал мои грани, третий смазывал мои сочленения — пока наконец я не прошел через огромное, пустое помещение, другая часть которого терялась во мраке, и не вышел из него нагим, возрожденным к новой жизни и полностью укомплектованным, если не считать одной важной детали.
Дрожа от холода, я посмотрел вперед и увидел там ту же самую толпу надзирателей, которая дала фабрике команду подвергнуть меня повторной переработке — их ноги-опоры сплетались между собой, так что надзиратели казались единым многоголовым организмом.
На бетонном полу передо мной лежала одинокая блестящая трубка.
Недостающая деталь моего механизма.
Я прикоснулся к левой стороне груди и запустил палец под мышцу: она легко приподнялась, обнажив красное, влажное отверстие, на дне которого лежало мое неподвижное сердце. Я засунул трубку в отверстие, надавив на нее кончиком пальца. И мгновение спустя мое сердце уже билось в одном ритме с пульсом фабрики.
Затем я взял из рук надзирателей робу, надел поверх нее фартук, кармашек которого был заполнен маленькими трубками.
Толпа расступилась, пропуская меня к дверям, за которыми находилась лестница с шаткими металлическими ступеньками, ведущая к моему рабочему месту Я услышал шипение пара, возвещающее о прибытии первой заготовки, и извлек из кармашка трубку.
Не оглядываясь назад, я спустился по лестнице и приступил к выполнению задачи, осознавая теперь, что возможность помыслить о других возможностях была дана мне только для того, чтобы я осознал все их безумие. Машина была идеальна, она была такой с самого начала, производственная линия функционировала бесперебойно и безупречно. Она производила производителей, бесконечный поток серийных богов, которые являлись одновременно и своими собственными творцами, и своими собственными разрушителями.
Такому совершенству не требовалось ничего свыше.
Вокруг меня раздавался равномерный гул фабрики, в механизме которой все детали снова были на своем месте.
Вспышка
Когда мы впервые встретились, мои кожа и одежда блестели от керосина, которым я облил себя. В руке я держал металлическую трубу, готовый в любой момент высечь ею искру из бетонного пола и вспыхнуть как факел. В заброшенном доке стояла мертвая тишина, если не считать плеска ядовитых волн, разбивавшихся о стальные опоры пирса, да скрипа пары-другой оставленных без присмотра машин, работавших в автоматическом режиме.
Она выступила из теней, которые отбрасывали на цементный пол гигантские остовы складов, похожие на высохшие хитиновые каркасы. Одета она была — это я понял, только познакомившись с ней ближе, — в своем обычном стиле. Ботинки на толстой подошве, проношенной до металлической основы, темно-серый комбинезон, который был ей велик как минимум на три размера (от него она использовала только брюки — верхняя половина болталась вокруг пояса, словно не до конца лопнувшая оболочка куколки). Еще белая майка на черных, спадавших с плеч бретельках с надутым по трафарету оранжевым символом радиационной опасности. Черные жирные волосы были сколоты на затылке тремя стальными шпильками, непокорные пряди свисали, обрамляя угловатое лицо. И — это главное — на этом лице застыло то самое немного насмешливое и слегка заинтересованное выражение, за которое я возненавидел ее.
Она стояла, уставившись на меня, несколько минут. Никто из нас не решался пошевелиться или заговорить первым.
Мне не терпелось чиркнуть трубой о бетон, но я знал, что не смогу это сделать в ее присутствии. Самосожжение — дело интимное.
Она же тем временем всем своим видом показывала, что никуда не торопится. Напротив, она еще дальше вышла из тени под блеклый свет, испускаемый теми немногими прожекторами, в которых еще оставались лампы. Скрестив руки на груди, она приподняла брови и снова уставилась на меня.
— Не обращай на меня внимания, — сказала она медоточивым голосом, в котором так и слышалась
