Хардимена или таинственного убийцы, будет компрометировать их? Если так, что они могли видеть? И почему просто-напросто не убрать Членов ОАЭЭ еще тогда, в середине семидесятых? Зачем было ждать двадцать лет, чтобы теперь преследовать их потомков или близких этих самых потомков?

– Ты выглядишь разбитым, Патрик.

Я устало улыбнулся.

– Ты тоже.

Она отхлебнула свой кофе.

– После этого совещания давай пойдем домой, в постель.

– Звучит как-то двусмысленно.

Она хихикнула.

– Ничего подобного. Ты знаешь, что я имею в виду.

Я кивнул.

– Все стараешься соблазнить меня, после всех этих лет.

– Мечтай, глупыш.

– Тогда, в семьдесят четвертом, – сказал я, – что за причина могла заставить человека использовать грим?

– Ну, ты просто зациклился на этом пунктике.

– Да.

– Не знаю, Патрик. Возможно, они были слишком самовлюбленными. Или маскировали родимое пятно.

– С помощью белого грима?

– Возможно, они были мимы. Или клоуны. Или 'готы'.

– Или поклонники группы 'Кисс', – сказал я.

– Или так. – Она промурлыкала какой-то такт из 'Бет'.

– Ерунда.

– Что именно?

– Связь где-то здесь, на поверхности, – сказал я. – Я это чувствую.

– Имеешь в виду грим?

– Да, – сказал я. – И связь между Хардименом и Ассоциацией. Я уверен. Она у нас прямо под носом, но мы слишком устали, чтобы распознать ее.

Она пожала плечами.

– Пошли посмотрим, что скажет Болтон на своей летучке. Возможно, все станет на свои места.

– Конечно.

– Не будь пессимистом, – сказала она.

Половина людей Болтона работали здесь же, в округе, добывая информацию, другие караулили квартиры Энджи, Фила и мою, поэтому Болтон получил разрешение отца Драммонда собираться в его соборе.

Как это обычно бывает по утрам, в церкви еще стоял дымный запах кадила и свечного воска от семичасовой мессы, от скамеек несло хвойным моющим средством и мылом, и все венчал печальный аромат увядающих хризантем. Мириады пылинок кружились в косых лучах света, льющихся через восточные окна на алтарь и исчезающих в средних рядах скамеек. В это холодное осеннее утро церковь с ее мягко- коричневыми и красными тонами, золотистым внутренним светом и разноцветными витражами, которые только начали прогреваться скупым солнцем, смотрелась так, как, очевидно, задумывали основатели католицизма: как место, очищенное и неподвластное земному несовершенству, где подобает слышать только шепот и умиротворяющий шорох ткани под склоненным коленом.

Болтон уселся в позолоченное, с красной обивкой кресло священника, стоящее у алтаря. Он подвинул его немного вперед, чтобы поставить ноги на алтарный рельс. Остальные агенты и несколько полицейских сидели на четырех передних рядах, держа в руках ручки, бумагу или диктофон.

– Рад, что вы смогли прийти, – сказал Болтон.

– Не стоит, – сказала Энджи, глядя на его ботинки.

– Что именно?

– Не сидите у алтаря в кресле священника с ногами на рельсе.

– Почему нет?

– Кто-то может счесть это оскорбительным.

– Только не я. – Он пожал плечами. – Я не католик.

– Я католичка, – сказала она.

Болтон внимательно посмотрел на нее, надеясь, что она шутит, но ее ответный взгляд был настолько спокойным и твердым, что он понял, она всерьез.