— Сына своего хотел навязать нам на голову киевский князь. Не вышло, так посадника удружил!

— Или ты забыл, посадник, о братьях наших, принявших муку в темнице киевского князя?!

Не забыл о них Добрыня. Гонца посылал в Киев к Великому князю, чтобы отпустил он новгородских торговых людей, которые ни за что ни про что были арестованы по приезде в Киев. Князь все медлил. Держал их заложниками. А пока гонцы с письменами скакали туда-обратно, посаженные в темницу новгородцы перемерли. Говорят, скончались от немыслимой духоты, потому что загнали их в глухое подземелье всех скопом, так что яблоку негде было упасть.

Уже и князя того на свете нету, а посадник Добрыня по-прежнему в ответе перед новгородцами. Конечно, почтенные эти новгородские мужи — вечники, что сидят перед Добрыней на скамьях, жалеют о тех несчастных, что задохнулись в подземной темнице, но еще больше жалеют они о дани, которую надо платить Киеву. Трудно пришлось бы посаднику. Глядишь, и самого бы под замок посадили под горячую руку, но тут на помощь ему пришёл боярин Ставр. Влез на скамью, громким властным голосом перекрыл шум. Сказал:

— Что братья наши скончались, на то божья воля! И незачем вспоминать старые обиды. И с данью мы уладимся. Только ты не торопи нас, посадник.

Кто-то что-то кричал, но Ставра не больно перекричишь. Да и на скамьях многие зашикали на крикунов.

— Боярин Ставр дело говорит! Он и сам претерпел, немало от киевского князя. Да время ли сейчас затевать свару с Киевом?

Боярин Ставр поддержал посадника вовсе не потому, что позабыл обиду, причинённую ему киевским князем. Просто сейчас было нечто, что объединило новгородского боярина Ставра с посланцем киевского князя посадником Добрыней. И тот и другой не хотели допустить войны с суздальцами. Киевский князь не мог поддержать Новгород, чтобы не обострять и без того сложные отношения с обретавшим все большую силу Суздалем. Посадник Добрыня не только блюдя интересы Киева, но и сам лично всей душой был против похода, сулившего очередное кровопролитие. Боярин же Ставр беспокоился о своих вотчинах, находившихся по соседству с чудью. Не раз примучивал боярин местных жителей и мехов брал у них вдоволь. Как только прослышат они, что новгородская дружина ушла в дальние заволочные земли, сразу поднимут головы, осмелеют. Ещё чего доброго, и боярскому именью не поздоровится. Вот почему боярин Ставр вынужден был на время забыть о причиненных ему киевским князем обидах, как будто заключил с посадником перемирие. Да еще было одно обстоятельство, о котором в Новгороде не догадывались. Недавно Ставр ездил в Суздаль — отвозил подарки новгородского князя князю суздальскому к свадьбе его брата, и там, в Суздале, был у него разговор с дружинником ростовского князя Алешей Поповичем. О чём они беседовали, никому не ведомо. Но после этой поездки Ставр ещё громче стал всюду говорить, что заволочные эти земли — пропади они пропадом — не стоят того, чтобы Новгороду с Суздалем брань начинать.

Как ни странно, но и сторонники похода в этот раз не долго спорили с посадником. В самом деле, если идти в поход на суздальцев, то не стоит ссориться с Киевом. Не воевать же сразу с двумя противниками. Вот и решило вече в этот раз собрать дань. Таким образом, посадник выполнил главное поручение, ради которого и был послан в Новгород Великим князем. Но Добрыню эта победа не успокоила. Он знал: сегодняшнее вече еще покажет себя. И действительно, на скамье уже стоял Ратибор. Едва заговорил он об обидах, причиненных Новгороду суздальцами, как вокруг него закричали:

— Отомстим обидчикам! Отстоим наши земли!

— В поход!

— Тряхни былой удалью, Добрыня! Веди нас на суздальцев!

— В поход! В поход!

— Пиши, писец: «Вече приговорило…»

Писец уже обмакнул в чернильницу перо, да только записать не успел. Поднятый своими сторонниками над толпой еще выше Ратибора, взлетел Ставр.

— Погоди, писец, писать. На суздальцев пойдёте? Хорошо, коли вы их разобьёте! А ежели они вас? Тогда как? У суздальского князя дружина не чета нашей!

И опять подхватили на ближних скамьях:

— Пусть князь сам идёт! А мы за ним не потянем!

— Не пойдём на братьев!

— Пиши, писец: «Вече приговорило…»

— Трус! В Волхов его!

— В поход!

Писец только знай головой вертит. Ждет, когда пересилит та ли, другая ли сторона. Его дело маленькое: что услышит, то и напишет. А крику на площади, крику! Орут «золотые пояса» в триста глоток — кто кого перекричит, чей голос громче. Потому и называется — голосование.

А на площади уже не крик — свара началась. Осипнув, крикуны уже не столько глоткой берут, сколько кулаками. Не хуже смердов тузят друг дружку «золотые пояса», почтенные бояре, властители города. Вон кому-то уже и зубы выбили — сплёвывает кровью. С другого, который, продолжая что-то кричать, карабкался повыше на скамью, не только кафтан сорвали — стянули порты.

Тщетно пытается посадник навести порядок. Если бы не на вече, а где-нибудь на улице началась подобная свара, давно бы уже вмешались стражники, похватали бы драчунов. Но сейчас они со своими секирами застыли как неживые, будто ничего и не видят. Писец всё вертит головой, не зная, что же ему в конце концов писать на своём пергаменте. Сначала, казалось, верх берут сторонники похода, потом — вроде бы его противники. Не известно, чем бы кончилось это вече, какое приняло бы решение, но вдруг заговорил вечевой колокол. Это, предчувствуя поражение, велел ударить в колокол боярин Ратибор. И тотчас же, сминая стражу, на вечевую площадь кинулись люди Ратибора и тоже ввязались в драку. Им было велено, как только услышат колокольный звон, прорываться на Ярославово дворище и бить тех, кто будет кричать против похода. Но оказалось, что и Ставр тоже позаботился о подмоге. И теперь уже дрались не только на устланной коровьими челюстями вечевой площади, но и везде вокруг. А тревожный колокольный звон все плыл и плыл над Новгородом. Он хорошо был слышен и здесь, на Торговой стороне, и за мостом — на Софийекой. И люди Садко не зря ходили все эти дни по Плотницкому концу. Грозили: «Вот не дадут суздальцы хлеба, насидитесь голодом!»

Кивали головами плотники, парусники, кузнецы: «Никогда не хватало своего хлеба нашему Новгороду!» Хлеб привозили с юга, а в последнее время — это было всем известно — груженные зерном ладьи господина Садко шли из Суздаля и Ростова.

На другом берегу Волхова с Гончарского конца с гиканьем и свистом двинулась ватага Васьки Буслая. Ваське что. Ему без разницы — хоть в Заволочье на Двину, хоть еще дальше — на Печору, хоть — до Каменного пояса, Уральского хребта.

Васькина ватага была уже на мосту, когда путь ей преградили люди Ставра. У каждого вечника есть свои уличане или кончане — те, кто живет на одной с ним улице, на одном конце города, а главное, кто на него работает, его милостями кормится. И вот по зову колокола спешат они постоять за своего господина. Иного спроси, из-за чего в драку полез, он и не ответит. Сам не знает. Так велено — скажет. И все они — и те, кто был за Ратибора, и те, кто за Ставра, и те, кто за Садко, желающие идти в поход или не хотевшие этого, — сошлись на мосту. Не зря новгородский мост называют Великим. Народу тьма тьмы набежало. Встали — стена к стене. Одни хотят прорваться на вечевую площадь. Другие встали, будто крепостной вал. И пошло. Дерутся не только кулаками. Ходят по головам дубины, топоры. Вопрос о походе на суздальцев ещё не решён, а сражение уже идёт не на жизнь, а на смерть. Кого-то уже спихнули в воду. Выплывет, нет ли — никому и дела нету. А на берегу — жёнки. Сбежались со всех пяти концов, кричат, плачут.

В это время шла девка Чернавка по воду. На плече — кипарисовое коромысло. На коромысле — вёдра кленовые. Идёт — воды не плеснёт. Вдруг слышит, кричат:

— Ваську Буслая на мосту убили!

Как тряхнула Чернавка коромысло — отлетели вёдра с водой. А она коромысло в руки и бежать к мосту, А там не протолкнёшься. Раскрутила Чернавка коромысло и давай лупить всех подряд. Ваську Буслая никто не убивал. Целёхонек. Зато многие другие, когда поредела толпа, остались лежать на мосту. Голосили над ними женки, оплакивая вдовью долю, проклинали Великий мост. То и дело на нём дерутся новгородцы. Иной приезжий человек подивится, отчего это новгородские жители всегда на своём мосту бьются: