частокола, свернули по деревянной дорожке, ведущей от ворот к подслеповатой избушке. Она совсем маленькая, вот от этого столбика до того. Тесное крылечко в две ступеньки.

Они стучат в дверь:

«Здравствуйте, мы пришли к вам в гости».

Нет, лучше не так, лучше они придут не просто в гости — придут покупать поршни. Мастер откроет им двери и обрадуется:

«Заходите, пожалуйста!»

В избушке сумрачно. В углу виднеется кирпичная печь. Она стоит на том месте, где сейчас возвышается груда битого кирпича. У окошка, затянутого едва пропускающей солнечный свет плёнкой из бычьего пузыря, стоит лавка. На ней сидит мастер и шьёт поршни. А рядом с иглой в руке склонилась над работой его красавица жена. Она в длинном сарафане и вышитой белой кофточке. Лена видела такой наряд на старинной картинке в Серёжиной книге. Встала сапожникова жена рано-рано, расчесала тем деревянным гребнем свои густые светлые волосы, истопила печь, сварила в горшке еду. И сидит вышивает красной, синей, зелёной шерстью узоры, от которых остались теперь на коже только дырочки от иглы.

На другой лавке стоят рядком уже готовые пары — большие и маленькие.

«Выбирайте любые, какие вам больше нравятся!» — предлагает мастер. Лена выберет те, с длинными ремешками вокруг ноги, которые она примеряла в лаборатории. А Дмитрий Николаевич… Лена, взглянула на Димины кеды и вспомнила про дядю Стёпу: «Сорок пятого размера надевал он сапоги». В коробках, которые Лена видела в лаборатории, таких больших поршней не было. Бедный Дима! Лене представилось, как стоит он, смотрит на лавку, где выстроились в ряд расшитые цветными узорами пары обуви, и говорит грустным голосом:

«Хороши поршни, да малы!»

«Ничего, — утешает Диму сапожник. — Приходите завтра — сошью для вас поршни, какие нужно!»

Как подумала Лена про всё это, до того ей смешно стало — даже рот ладошкой прикрыла, чтобы не захохотать. А Дмитрий Николаевич, конечно, ни о чём не догадывался — всё расхваливал и сапожника, и его домик, и улицу Добрыни.

— Тебе эта улица может показаться узкой. По нашим понятиям она действительно узковата. Двум легковым машинам и то не разминуться на ней. Но тогда ведь на машинах не ездили. Прокладывали улицы такой ширины, чтобы мог проехать всадник. Говорю я тебе это, чтобы ты не считала улицу Добрыни хуже иных улиц. Напротив, это была очень хорошая улица! Ведь Новгород был в ту пору одним из самых больших и благоустроенных городов Европы. Равнял себя Господин Великий Новгород с самим Киевом — стольным городом Древней Руси…

— Дима, — перебила Лена, — а почему эта улица находится не там, наверху, где наша Добрынинская и другие улицы, а в котловане?

Наверное, это был самый хороший из всех вопросов, которые задавала сегодня Лена, потому что Дмитрий Николаевич посмотрел на неё так, словно перед ним была не Лена, а сам Серёжа, и сказал:

— Я ждал, что ты об этом спросишь!

Но поговорить им больше не удалось. Сзади послышался быстро нарастающий дробный стук, будто копыта по мостовой. Лена оглянулась. Но это был не всадник. Постукивая каблуками по бревенчатому настилу улицы Добрыни, торопливо шагала Наталья Ивановна.

— Дима! Куда вы пропали? — закричала она, подбегая к ним. — Вас хочет видеть Иван Грозный!

Как только пообедали, Ульяна убрала посуду. Горазд разложил на столе кожу. Глядел, прикидывал. Вишена знает: отец всегда так. «Семь раз отмерь, — скажет, — а один отрежь». Но вот он взял нож. Сейчас пойдёт быстро: раз, два — и готово! Нож острый. Только дотронься лезвием, режет самую жёсткую кожу. Отковал этот нож отцу кузнец Фома и заточил по-особому.

Рука сжимала нож, а Горазд всё стоял. Смотрел на кожу, а думал о другом. Сказал:

— Про поход-то опять толкуют.

— Про какой поход? — спросил Вишена.

Отец ничего не ответил, а Ждан сказал:

— На суздальцев.

— Если вече приговорит, придётся идти. А может, оно и лучше. Суздальские земли хлебные, богатые.

— И ты пойдёшь? Вот здорово! — обрадовался Вишена. — А коня тебе дадут? И меч?

— Чего это ты надумал? — Ульяна недовольно поглядела на мужа. — На чужой каравай рот не разевай! Ещё убьют, а я останусь одна с Вишеной. Да ещё маленький скоро родится.

— Я тоже с отцом в поход! — закричал Вишена.

— Тебя ещё не хватало! — рассердилась мать.

А Ждан сказал:

— Нам-то что до этих земель? Фома правильно говорит…

— Фома! — перебил Ждана Горазд. — Есть люди и поумней Фомы. Они другое говорят.

Говорил об этом походе сегодня Горазду управитель боярина Ратибора. Горазд зашёл к нему, низко поклонился. Стал просить, не подождёт ли он ещё немного, пока Горазд отдаст долг. Управитель в этот раз был милостив. Не кричал, не грозился выгнать Горазда с семьёй из дому. Выслушал по-доброму, обещал потолковать с боярином. А под конец, перед тем, как Горазду уйти, сказал: «Ничего, скоро все разбогатеем!»

Горазд не понял, о чём он, но на всякий случай кивнул головой. Разбогатеть — кто же этого не хочет? Только как? Вот тогда и заговорил управитель про поход. Напомнил: несколько лет назад, когда суздальцы осадили Новгород, их крепко побили под новгородскими стенами. Тут же на городском торгу и продавали пленных и взятых в бою коней. Многие новгородцы разжились тогда добром. Вот и теперь те, кто пойдёт в поход, тоже вернутся не с пустыми руками.

«Взять хоть тебя, — говорил управитель, — ты вольный, хороший мастер, а живёшь не лучше, чем какой-нибудь холоп».

«Так, — соглашался Горазд, — плохо живём».

«А будет на что, построишь себе дом, мастерскую. Лавку на торгу поставишь. Один помощник у тебя есть, а там, глядишь, другой через два-три лета подрастёт».

Слушая управителя, Горазд будто видел перед собой и новый собственный дом, и лавку и опять кивал головой:

«Так! Всё так!»

«Племянник твой Ждан, — продолжал управитель, — входит в возраст. Он, слышно, на дочку гончара Данилы заглядывается. Вот и скажи ему: вернётся из похода, сможет жениться. Господин наш боярин Ратибор для вас же старается. Но есть у него и противники. Отрастили брюхо, сидят на печи и греются. Небось и меч разучились держать. Да ещё крикуны вроде кузнеца Фомы. Ты бы велел Ждану подальше держаться от этого смутьяна».

Всё это теперь хмуро вспоминал Горазд. А Вишена думал: «Испугался, наверное, Фома суздальцев, вот и не хочет идти в поход. А ещё кузнец!» Вообще-то кузнецы люди смелые. В печи вон как страшно гудит огонь, вырывается наружу жаркое пламя, и летят во все стороны искры. Того и гляди, зажжёт всё вокруг. Поэтому и не разрешают кузнецам ставить кузни в городе. Вишена, бывало, как войдёт в кузню Фомы, так и застынет у порога — боязно подойти поближе к наковальне, на которой лежит, дыша жаром, огненный ком. Его придерживает зубастыми клещами молодой парень, весь перемазанный углем, — подручный Фомы. А сам Фома без рубахи — только кожаный передник, прожжённый искрами, прикрывает широкую грудь — поднимет тяжёлый молот и стук-стук-стук по наковальне, так что вся кузня наполняется звоном. Видно, как на руках у Фомы от натуги вздымаются мускулы. И лицо у него красное — опалённое жаром. А раскалённый