быть, и сама потом напишу.

— Ой, Алёна, — жалостливо сказала Оля, — ты что же, в монахини пострижёшься? Ой, Алёна, — повторила она, — не ходи в монастырь! Наша Уленька, отцова сестра, как не хотела, как плакала, когда её в монастырь отдавали.

По дороге из школы, повстречала Алёна монашенок и вспомнила про этот разговор. Посмотрела на их чёрные одеяния, на бледные лица под чёрными платками и подумала: «Нет, ни за что не пойду в монахини! В монахини не пойду, а книги всё равно буду переписывать!»

Завтра пятница — день большого торга. Отец со Жданом собираются на торжище. Допоздна горит в светце лучина, роняя в бадейку с водой угольки. Отец дошивает сапоги. Мать тоже не ложится спать. Расшивает цветной шерстью поршни. То красную нитку вденет в иголку, то синюю, то жёлтую. Проворно мелькает в её руках игла, и на чёрной коже расцветают диковинные цветы с алыми и жёлтыми лепестками, вьются, переплетаясь, зелёные стебли. Ждан до блеска натирает суконкой уже готовые пары и ставит их в ряд на лавку. Тут и поршни и сапоги. Поршни нарядные, расшитые по передкам, с длинными ремешками, которые красиво перехватывают ногу крест-накрест до самого колена. Но Вишене всё равно больше нравятся сапоги. Хорошие сапоги шьёт отец! Вот они стоят на лавке. Одни — большие, высокие — хоть купцу, хоть дружиннику впору. Другие — поменьше, низенькие, на каблуках — для боярыни или купчихи, а третьи… Вот это сапожки! Маленькие, складненькие, будто игрушечные — для ребятишек. Ждан их как раз натирает суконкой.

Посмотрел Вишена на сапожки, вздохнул. Вот так всегда: сошьёт отец сапоги и несёт на торг. А что, если попросить его, чтобы эти не продавал никому, а отдал Вишене? Он уже примерял их, когда в доме никого не было. Ну и сапожки! Не хуже, чем у Бориса! Прошёлся в них Вишена разок-другой. До чего же ладно в них ногам! Век бы не снимать! Снимать всё же пришлось. Услыхал Вишена на крылечке материнские шаги, поспешно скинул сапожки, старательно обтёр рукавом подошвы и поставил на лавку, как стояли.

Но и в этот вечер не решился Вишена попросить отца, чтобы не нёс он сапожки на торг. Потому что отец с матерью принялись считать да пересчитывать, как школяры на ученье:

— Если завтра все три пары продашь… Смотри не продешеви, торгуйся. Сапоги добротные. Если три пары… За большие — гривну.

— Гривну… — вздыхал отец.

— И эти для жёнок — гривна с половиной. Они с узором. Тут и вовсе гляди. Жёнки, они сроду не купят, чтобы не поторговаться, — наставляла мать. — Нарочно будут носы воротить — цену сбивать. А ты держи её.

— Держи! Да как её удержишь? Прошлый раз пришлось отдать себе в убыток. Едва за кожи рассчитался.

Ждан поставил на лавку один ребячий сапожок, принялся за другой. Видно, ему и самому нравятся эти сапожки.

Ждан хороший. Вишена рад, что он стал жить с ними. Это было ещё в позапрошлом году. Вишена помнит, пришёл к ним знакомый рыбак, возивший в Новгород с Ильменя рыбу. Передал отцу: помирает его старший брат, тот, что живёт в селе на Ильмене, зовёт проститься. Отец быстро собрался и поехал в село. Вернулся он вместе со Жданом. С тех пор и живёт Ждан с ними, помогает отцу. Вишена Ждана полюбил. Хоть он уже не мальчишка — взрослый парень, а всё равно — брат.

Раньше Вишена завидовал Глебу. Вон сколько у них народу дома! Правда, у Глеба не братья, а сёстры, но даже с девчонками лучше, чем одному. Вишена только на улице играет с ребятами или в школе, когда отец Илларион отпускает их погулять. А если дождь, или мороз, или вьюга, и все сидят по домам, Вишена один. Скука!

Спросил как-то Вишена у матери, почему у него нет ни братьев, ни сестёр. Мать, потемнев лицом, сказала:

«Были. Померли. Один от живота, другой от лихорадки — огневицы. А девочка так просто зачахла. Должно быть, сглазили».

Вот почему, оказывается, нет у Вишены ни брата, ни сестры. Родных. Двоюродных-то много. Там, на Ильмене, откуда приехал Ждан.

Задумался Вишена, даже про сапожки забыл. И вдруг опять услышал, как мать с отцом всё считали да пересчитывали. И выходило, что сапоги, вот они ещё не проданы стоят, а всё, что за них получить можно, уже вперёд как бы роздано: торговцу кожей — за товар, соседу Власию, что держит на углу лавку, — за муку, соль, конопляное масло, боярину Ратибору — за то, что живут они на Ратиборовой земле.

— Может, смилостивится Параскева-Пятница, и продашь в этот раз все пары, — сказала мать.

Вишена вспомнил: «Параскева-Пятница — это тоже святая. Больше всего её почитают новгородские торговые люди — купцы. Её именем назвали церковь на торговой площади. И торжище самое большое поэтому в пятницу. А ещё, — вспомнил Вишена, — о Параскеве-Пятнице рассказывал учитель смешное. Оказывается, «Параскева» по-гречески значит «Пятница». И выходит, что святую зовут дважды Пятница, только один раз — по-гречески, а другой — по-русски. Получилось так потому, что переписчик плохо знал греческий язык и спутал. — Вдруг Вишене пришла одна мысль: — А что, если попросить эту дважды Пятницу, пусть велит она какому-нибудь богатому купцу, чтобы купил он завтра у отца весь товар за хорошую цену? Пусть этот купец заберёт сшитые отцом сапоги — все, все! Только маленькие, ребячьи, пусть оставит. Тогда отец принесёт их назад домой и они достанутся Вишене. Ну что ей, трудно, что ли, святой Пятнице?»

С тем и уснул Вишена. На другой день он томился в школе. Думал: «Может, отец уже воротился. Что ему на торгу делать, если он всё быстро продал?»

— У меня будут сапожки получше, чем у Бориса, — похвастал он Васильку. — В школу в них завтра приду, вот увидишь!

Отца дома не было. Но Вишена не огорчался. Решил: отец, на радостях, наверное, пошёл покупать кожи на новые сапоги.

Вишена наскоро похлебал щей и побежал на улицу играть с ребятами.

По улице Добрыни с некоторых пор ни пройти ни проехать. Привезли и свалили брёвна. Наверное, кто-нибудь собрался строить новый дом. Вот и плотники работают. И дядя Викула среди них. Вишена не заметил его, когда шёл из школы. Зато теперь подбежал, поздоровался.

— Здравствуй, племяш, здравствуй! — весело отвечал дядя Викула, постукивая топором по бревну.

Смотрит Вишена и никак не поймёт, что дядя Викула делает. Плотники обтесали стволы, но вместо того, чтобы ставить, как положено сруб, взяли очищенное, обтёсанное бревно да и раскололи его по всей длине на две половины. Лежит такая половина бревна срезом вверх на земле, а дядя Викула, сидя на ней верхом, долбит вдоль бревна глубокую канавку. С одного конца, где древесный ствол потолще, канавка пошире, с другого, где ствол потоньше, и канавка уже. Другой плотник делает то же самое. Прорубили канавки, а потом сложили обе половинки вместе. Получилась большая деревянная труба.

Вишена позабыл даже, что хотел зайти за кем-нибудь из ребят. Стоит и смотрит, что дальше будет делать дядя Викула с этой чудно?й трубой. Оглянулся и ещё больше удивился: раньше ему показалось, что у забора свалены обыкновенные брёвна, а это, оказывается, тоже такие трубы. Одна, другая, третья… Дядя Викула и его напарник взяли свою трубу и стали прилаживать её к той, что лежала готовая. Да так хитро: одну трубу острым концом вставили в широкое отверстие другой. А ту, другую, таким же образом в третью…

— Добро! — сказал дядя Викула, распрямляя спину, и весело подмигнул Вишене. — Ну вот, племяш, скоро вёдра из колодца таскать будет не надобно. Вода сама потечёт.

— Какая вода? Откуда потечёт? — не понял Вишена.

— По этому жёлобу, — показал дядя Викула на деревянные трубы, — от самого Волхова. Будет на вашей улице водопровод не хуже, чем на Ярославовом дворище.