лошадь шагом.

— Эх! — старик досадливо крякнул. — Промашка вышла!

— Промахнулся, дед. Подкачал, — подтвердил, смеясь, Лопатин. — Скажи, еще хорошо, что не обиделся. Он у нас шибко обидчивый.

— Обидчивый?

— Еще как! Раз так обиделся, что со службы было ушел. Помнишь, Харламов?

— Как это? — поинтересовался старик.

— Да так. Назначили к нам комиссаров. Мы тогда еще дивизией были, — начал Лопатин. — Ну комиссар Мусин, хороший человек, печать у него взял. Порядок такой. Вот он приходит на квартиру, а мы акурат на завалинке сидели, приходит и говорит своему коноводу: «Василь, давай мой мешок». — «Куда, товарищ комбриг?» — «Ухожу. Не доверяют мне больше. Комиссар печать отобрал. Был пастухом и опять пойду в пастухи». Взял свой мешок, взвалил на плечо и подался.

— Он тогда еще коноводу новую гимнастерку подарил, — вставил Харламов.

— Правильно. Было дело такое. Да, только он ушел — комиссар Бахтуров едет. «Где комбриг?» — спрашивает. А мы говорим: «Вон пошел». — «Куда пошел?» — «А он совсем пошел и вещи забрал». Ну тут Бахтуров за ним поднажал. Не знаю, какой там у них был разговор, только не прошло полчаса, смотрим — комбриг обратно идет, мешок несет. А потом… — Лопатин оборвал на полуслове: в степи прокатился выстрел.

— По коням!.. По коням! — закричали вразнобой голоса.

— Эх, отец, не знаю, как теперь с вами и быть, — сказал Харламов. — Давайте хоронитесь в балке. Да и уходите вы отсюда, пока вам головы не поснимали! — Он подтянул подпруги, вскочил в седло и умчался.

На этот раз старик с мальчиком успели добежать до балки. Но тут любопытство превозмогло страх, и они остановились на невысоком холме посмотреть, что будет дальше.

Солнце садилось, но им было еще хорошо видно, как конные полки выстраивали развернутый фронт.

Прозвучала команда. Клинки блеснули, отразив в себе кровавые блики заката. Потом строй колыхнулся, и полки широкой волной, все ускоряя движение, помчались в степь, откуда навстречу им с гулом и топотом надвигалась какая-то черная масса.

Старик шептал молитву, слыша, как до него доносились так хорошо знакомые ему звуки конного боя…

«А что, как наши не одолеют? — подумал он. — Что нам тогда будет?»

Позади него послышался шорох. Он оглянулся. На том самом месте, откуда двинулись в атаку буденновцы, в величественном и грозном молчании стояла новая стена развернутых к бою свежих полков. Солнце село, и всадники вырисовывались черными силуэтами на громадном красном облаке, нависшем на горизонте. Тихо реяли по ветру значки и знамена.

Шум боя все удалялся и наконец исчез, растворился вдали.

Сумерки опустились на землю…

Третьего июля 1919 года белые армии перешли в решительное наступление и тремя колоннами двинулись на Москву.

Весь июль и август на юге кипели бои. К середине сентября противник сильно потеснил 8,9 и 13-ю армии в северном направлении, заняв Воронеж и Курск. Передовые части деникинцев подходили к Орлу. Одновременно рейдирующая конница генерала Мамонтова, рыская по тылам Южного фронта, уничтожала армейские базы и артиллерийские склады.

Общее положение на Южном фронте становилось крайне тяжелым. Наступал решающий переломный момент гражданской войны.

В это время 10-я армия, вышедшая из-под Царицына на левый фланг Южного фронта, начала перегруппировку частей для нанесения контрудара по правому флангу противника. Конный корпус Буденного, находившийся в авангарде армии, получил приказ сосредоточиться в районе станицы Усть- Медведицкой…

Старый казак Петр Лукич, участник турецкой войны, помнивший Плевну, Шипку и Горный Дубняк, похлебал из чашки куриной лапши, утер шершавой ладонью усы и пересел на лавку, поближе к окну.

«Скажи на милость, как размокропогодилось, — думал он, доставая из кисета табак и ловко свертывая папироску. — Который день льет… А как там моя старая? Поди, промокла, и обсушиться негде», — вспоминал он жену, с которой прожил без малого лет пятьдесят…

За окнами, где в мглистых сумерках моросил мелкий дождь, послышался конский топот, звуки перекликающихся голосов, стук, дребезжанье колес.

Старик посмотрел в окно. По улице колонной шла конница. Во двор въезжала тачанка, запряженная четверкой вороных лошадей. Боец в бурке прилаживал у палисада надетый на пику поникший кумачовый значок.

Дверь скрипнула. Легкой уверенной походкой в хату вошел незнакомый ему военный.

— Здорово, хозяин! — бодро сказал он, вытирая ноги о половик.

Определив с первого взгляда, что видит перед собой командира, Петр Лукич хотел было молодцевато подняться, но старые ноги отказали, и он только шевельнулся на лавке.

— Здравия желаем! — отвечал он отчетливо, с некоторой опаской косясь на живого и ловкого в движениях командира, который, скинув мокрую бурку, подошел к столу и быстро, но без суеты, снимал с себя маузер в деревянной лакированной кобуре и висевший на ремешке через шею бинокль.

— Ты что, отец? Испугался? — спросил командир. Он снял шинель, положил ее на лавку и, подойдя к старику, внимательно посмотрел на него. — Я вижу, кто-то тебя напугал. А? Правильно я говорю?

Петр Лукич нерешительно повел худыми плечами.

— Да ведь как сказать… — засипел он уклончиво. — Ноне время такое — хоть кого опасайся. Не знаешь, какое с кем обращение иметь. — Старик замолчал и пристально посмотрел на командира мутноватыми, со слезинкой глазами. — Вы, начальник, разрешите спросить, кто будете: красные аль белые? Вы извиняйте, что спрашиваю, а то бывает, иного не так обзовешь, а он зараз до морды кидается. Да, старики-то ноне не дюже в почете.

— Красные мы, красные, отец, — улыбаясь, сказал командир. — Ты не бойся, я правду говорю. И стариков мы очень уважаем.

— Гм… Красные, значит… Ну что ж, в час добрый, если верно толкуете, — сказал, смелея, Петр Лукич. — А тут все пехота шла. Товарищи. Красные армейцы. Вот и старуху мою взяли снаряды возить… А вчера тоже конные заезжали, ночевали. Молодые ребята. Потом оказалось — юнкиря. А по одежде — красные. Скажи, пожалуйста! Разведка, должно? Я возьми да и обзови их товарищами. Так они давай меня терзать! И туды и сюды. Я шумлю: «Драться нельзя». А они смеются: это, мол, у красных морду отменили, а у нас нет такого приказа… Да… А начальник у них такой вредный человек. «Ты, — говорит, — дед, большевик, зараз мы тебя на базу повесим». Но это, как я понимаю, он для того погрозился, чтоб я их дюжей накормил. Да уж куды! Всех курей с базу побрали, поуничтожили.

— И сильно побили?

Петр Лукич, болезненно морща худое, в глубоких морщинах благовидное лицо, потрогал тощий затылок.

— Вот и до се шею… ох!. довернуть до места не могу. Видать, они, нечистая сила, главную жилу у меня повредили.

— Рано уехали?

— Кто?

— Да разведчики эти?

— Так точно. Еще не светало. А ночью у них тревога произошла. Какие-то конные в станицу набегли,