Но вот показалась пехота. Крайние красноармейцы проходили совсем близко от того места, где стоял мальчик, и он видел покрытую пылью одежду бойцов с затвердевшими на костистых спинах темными пятнами засохшего пота; одежду, каждая складка которой таила в себе палящий тело зной; видел их опущенные, сожженные солнцем, обугленные лица и шеи, расстегнутые воротники бязевых и защитных рубах; обвязанные тряпками затворы винтовок. Они проходили, а за ними с глухим топотом, подавленные духотой и усталостью, шли все новые и новые люди — роты, батальоны, полки. И все же, несмотря на измученный вид, в них чувствовалась какая-то крепкая и грозная сила.

Держась за руку деда, мальчик, весь охваченный тревожным волнением, следил за движением пехотных колонн. Совсем рядом проехало несколько конных. Один из них, ехавший впереди, с жесткими щеточками усов под коротким, чуть приподнятым носом, одетый, несмотря на жару, во все кожаное, с шашкой и маузером в деревянной лакированной кобуре, нагнув голову и бросив поводья, смотрел в карту, развернутую на передней луке. Задние разговаривали между собой тихими голосами. Потом передний всадник подал знак рукой, и все тронулись рысью.

Пехота прошла. Теперь двигалась полевая артиллерия. Худые лошади с проступавшими ребрами с трудом тащили пушки. Ездовые, взмахивая руками, секли их плетьми. От раскаленных под солнцем орудий палило жаром, и номера с красными, потными лицами шли стороной.

За артиллерией вновь потянулась пехота.

Старик и мальчик продолжали стоять до тех пор, пока последние ряды не скрылись в клубящейся пыли. Только тогда старик увидел, как долго они стояли. Солнце* было не в зените, как раньше, а далеко опустилось на запад. Путники, уже собрались продолжать свой путь, когда в той стороне, откуда пришли войска, послышался раскатистый гром. Старик оглядел горизонт. Он был чист сух и безветрен. Вновь и уже ближе прокатился двойной тяжелый грохот.

— Ай-яй-яй… — Старик с настороженным видом покачал головой. — Неладно мы с тобой попали, Мишутка. В самую центру угадали. Это ж арьергард бой ведет!

— А что это, дедушка?

— Арьергард-то? Это так у нас, по-военному, такие войска называются, которые и сзади идут. Ну, как бы это сказать, неприятеля сдерживают. Да. Держат, значит, его, покуда главные силы отходят. Вот пехота шла — так это и есть самые главные силы. А арьергард — слышь, бьется? — старик кивнул в направлении орудийного гуда. — Не пущает неприятеля. Понимаешь, мил человек?.. Сколько мне приходилось так-то воевать! Бывало, начальство прикажет: «Стой тут до последнего. Голову положи, только дай своим спокойно отойти». И стояли…

— Дедуня, гляди! — вскрикнул мальчик.

Но старик сам уже видел, как целый вихрь черных точек, стремительно приближаясь, принимал очертания скачущих всадников. За ними показались артиллерийские запряжки с пушками и зарядными ящиками. Старик, бывший фейерверкер, сразу понял, что конные батареи меняют позицию. Орудия выстраивались в линию, передки отъезжали и точно, как на батарейном ученье, развертывались галопом налево кругом. Ездовые, повернутые лицом к фронту, словно окаменев, застывали на месте.

Теперь пушки гремели так близко, что мальчик вздрагивал и все крепче сжимал руку деда.

Со стороны послышался быстрый конский топот.

— Что за народ? — сурово спросил, подъезжая к ним, молодой светлоусый казак с приколотым на груди алым бантом.

Старик объяснил, сказав, что у него уже не раз спрашивали об этом пехотные.

— Стало быть, за солью идете? Ну и чудак, дед! В этакое время тебе только дома сидеть, — сказал казак, придерживая разгоряченную скачкой, часто переступавшую лошадь. — Зараз же уходите отсюда! Тут бой начнется!

— Куды ж нам идти, мил человек?

Казак огляделся. Действительно, идти вроде было и некуда. Всюду двигалась конница. Позади них спешивался полк, и бойцы, снимая через голову висевшие за спиной винтовки, разбегались и ложились вдоль едва заметной возвышенности.

— Туда, в тыл, идите! — казак махнул рукой в сторону коноводов, которые, держа в поводьях по две лошади, рысью скрывались в балке. — Идите скорей, а то тут голову могут сшибить… Постой, дед, а чей же это хлопчик такой?.. Внучонок?.. Может, пить хочет? — Он взялся за флягу. — Есть вода?.. Ну ладно, уходите отсюда скорей!

Мальчик хотел было спросить, не видел ли казак дядю Никифора, но постеснялся, да и было поздно. Казак, пригнувшись к луке, уже скакал к своей сотне.

— Ишь пожалел! Хороший, видать, человек, — сказал старик, глядя ему вслед. — Ну, Миша, давай хорониться, а то, и верно, как бы плохо не вышло.

Они направились к балке. Пес, все время лежавший в стороне, лениво поднялся и, опустив голову, затрусил следом за ними. Но не прошли они и сотни шагов, как по всей линии спешенных кавалеристов стали рваться снаряды.

Старик и мальчик прильнули к земле.

Воздух сотрясался от почти беспрерывных пушечных выстрелов. Теперь стреляли и с той и с другой стороны. Снаряды с визгом проносились над степью, лопались в вышине, оставляя веер белого дыма, и вгрызались в землю, взметая фонтаны бурого праха.

Вдруг звенящая тишина ударила в уши — обстрел прекратился. И тут же издали, где все тонуло в сплошном мареве зноя, донесся неясный гул. Потом мелко затряслась и застонала земля. Послышались странные за унывные звуки, переходившие в какой-то болезненный вопль, похожий на вой стаи голодных волков.

Залегшие бойцы зашевелились. Многие подняли головы.

— Белые, братва! — сказал лежавший в цепи красноармеец.

Пыль, поднятая сотнями скачущих лошадей, приближалась, уходя в рыжее небо высоким дымящимся валом. Пробившийся сквозь марево солнечный луч скользнул вдоль лавины мчащихся всадников.

На миг блеснуло серебро газырей на черкесках, сверкнули кривые шашки, медные бляхи конских подперсий, и вновь все потонуло в пыли.

Грохочущий конский топот все приближался.

И как раз в ту минуту, когда, казалось, еще немного, и конница, налетев ураганом, втопчет цепь в землю, лежавший тут же большой кряжистый человек привстал на колени и крепким голосом крикнул:

— По кавалерии! Прицел постоянный! Пальба эскадроном! Эскадро-о-н, пли!.. Пли!.. Пли!

Залпы рванули воздух. Частой скороговоркой ударили пулеметы. Всадники, иные вместе с лошадьми, падали кувырком через голову, другие кинулись в стороны, третьи повертывали и скакали назад. Лишь один, кубанский сотник, уже мертвый, с раскинутыми в стороны руками и померкшими глазами на запрокинутой голове, держась в седле одной силой движения, проскочил через цепь и уже там опрокинулся навзничь.

Множество лошадей носилось в степи, усеянной телами всадников.

Стрельба стихала. Только кое-где хлопали отдельные выстрелы. Наконец они смолкли, и тревожная тишина вновь опустилась над степью.

Бойцы поднимались.

— Ну и добре дали. Сегодня навряд ли еще полезут!

— Куда еще!.. Уж и то раз двадцать в атаку кидались.

— А ну, граждане, как у вас и что у вас? — спросил, подходя к ним, вихрастый, веснушчатый парень лет восемнадцати с карабином в руке.

— У нас-то ничего, а у вас как, Лопатин? — отвечал в тон ему такой же молодой красноармеец в буденовке.

— У нас на левом фланге шибко хорошо получилось. Такого жару дали! Они наверняка и сейчас бегут, озираются. Мы там двух кадетов в плен забрали.

— Харламов едет, — сказал один из бойцов. Лопатин оглянулся на приятеля, который, сидя в высоком казачьем седле, ехал шагом на золотисто-рыжем коне, убранном нарядной уздечкой с блестящими медными бляхами.

Казак подъехал и слез с лошади, звякнув шашкой о стремя.