ремнями, кто в голубых гусарских доломанах. Впереди ехал на вороной лошади тонкий всадник, очевидно командир.

— Что за кавалерия? — недоумевал Пархоменко. — Откуда она?

И тут произошло неожиданное. Подпустив улан на близкое расстояние, гусары выхватили блеснувшие шашки и с криком понеслись в атаку на них.

— Вот жизнь! — весело сказал подошедший к Пархоменко старик машинист. — Да кто ж это такие?

Пархоменко молчал. Не отрывая глаз от бинокля, он наблюдал за схваткой. Его внимание привлек молодой командир, и он с восторгом, сам не замечая того, только ахал и покачивал головой. И было чему удивляться. Командир мелькал то тут, то там, и где бы ни появлялся его вороной конь, уланы валились из седел. Одну минуту; ему показалось, что командир исчез, окруженный уланами. Но нет, вот он вновь появился, и сверкающий круг его широко пущенной сабли словно венцом накрыл место схватки…

«Молодец! Ах, молодец!» — прошептал Пархоменко, но тут же насторожился. В тыл командиру мчались галопом два улана. Но тот перехватил шашку в зубы, рванул револьвер из кобуры и, быстро повернувшись в седле, далеко выкинул правую руку. Раздались два выстрела. Один из улан ткнулся в гриву, другой взмахнул руками и, медленно клонясь на бок, вывалился из седла.

«Прямо черт какой-то! — подумал Пархоменко. — Ну и лихач!..»

— Побежали! — крикнул машинист.

Степь покрылась черными точками скачущих всадников. Было видно, как гусары нагоняли и рубили улан…

Бой заканчивался. На кургане, на фоне пылающего заката, недвижно стоял всадник. Золотисто-алые лучи отсвечивали на глянцевой шерсти его вороной лошади.

В степи разносились звонкие звуки сигнальной трубы. Со всех сторон к кургану скакали гусары. Некоторые вели в поводу захваченных лошадей.

Отряд построился в пешем строю. Командир съехал с кургана, слез с лошади и повел своих бойцов к железной дороге.

Пархоменко огляделся… Шахтеры откатывали горящий вагон. Несколько человек забрались в него и выкидывали мешки с хлебом и ящики. Другие подбирали убитых. Неподалеку, у насыпи, толпились женщины. Они переговаривались тихими голосами, показывая одна другой в сторону рва.

Пархоменко подошел к ним. При виде его толпа расступилась. На дне рва лежала, откинув руку, убитая снарядом та самая женщина, которую он подменял у вагона. Рядом с ней, ткнувшись в траву, лежал вверх спинкой ее маленький сын с раздробленной головой. Бросалась в глаза его маленькая, уже пожелтевшая пятка.

— Кто такая? — тихо спросил Александр Яковлевич.

— Авраменко Мария, — сказала худая баба в солдатской стеганке, утирая глаза концами головного платка. — И до чего же сердечная была! Последним поделится… А работящая. Никогда устали не знала…

— А муж кто?

— Нету мужа. Под Луганском убитый…

Позади Пархоменко послышался топот множества ног. Он оглянулся. Шахтеры бежали навстречу подходившим кавалеристам.

Громкий приветственный крик покатился вдоль эшелона. Шахтеры бросали вверх шапки. Женщины махали платками. Ребятишки со сверкающими восторгом глазами шумной стайкой понеслись навстречу гусарам.

— Кто вы такие, ребята?

— Откуда вы, голуби? — спрашивали шахтеры, подступая к спешенным кавалеристам.

Гусары дружески улыбались, показывая из-под усов белые зубы, жали руки рабочим, закуривали из щедро протянутых кисетов, но говорить по-русски могли только двое или трое. Остальные поддерживали разговор мимикой да приятельским похлопыванием по плечу.

Пархоменко подошел к безусому командиру, который ясными голубыми глазами на загорелом лице, поражающем мужественной красотой, вопросительно смотрел на него.

— Особоуполномоченный пятой украинской армии, — представился Пархоменко, крепко пожимая руку командира отряда и дивясь, что такой молодой человек мог быть столь отчаянным рубакой. Он недослышал, как командир назвал себя.

— Так вы и эст пята украинска? А мы ужэ два дня ищэм вас, — весело заговорил командир, выговаривая «е» как «э» и не употребляя в разговоре мягкого знака. — Слышу, бой идэт, мы на стрэлбу! Нам хорошо вышло…

— Едет кто-то, — сказал машинист.

К эшелону мчались три всадника. Первым, круто осадив рыжую лошадь, спешился совсем еще молодой коренастый человек с жесткими щеточками усов под коротким, чуть приподнятым носом. Одет он был во все кожаное. На боевых ремнях, крепко обхватывающих черную куртку, висели шашка и маузер в деревянной лакированной кобуре. Звякая шпорами, он подошел к кавалеристам.

— Командарм пятой товарищ Ворошилов, — представил Пархоменко.

— Олеко Дундич. — Молодой командир вытянулся и отчетливым движением приложил руку к пилотке. — Прибыл к вашему распоряжению, товарищ командарм, и со сто пятидесяти саблей Интернационал эскадрона.

Ворошилов теплыми карими глазами внимательно смотрел на молодого воина.

— Очень рад, товарищ Дундич, — сказал он. — Вы подоспели вовремя. Я видел, как вы их рубили. Лихая рубка! Молодцы!

Ворошилову захотелось обнять смутившегося командира, но он удержался и только крепко пожал его руку,

— Кто вас направил ко мне? — спросил Ворошилов,

— От штаба Южной группы. Есть документ. — Дундич достал из полевой сумки бумагу и подал ее командарму.

Ворошилов начал читать, но от его зоркого глаза не ускользнуло, как Дундич осторожно снял севшую на рукав красную букашку и бережно пустил ее в траву. «Лев, — подумал он. — Лев с сердцем милого ребенка».

Со стороны подбежал гусар бравого вида. Он вытянулся перед Дундичем, доложил что-то на непонятном языке и отошел.

— Кто это? — спросил Ворошилов.

— Вахмистр… Старшина. Балог Калажвари имя ему.

— Кто он по национальности?

— Венгр. В эскадроне венгры, сербы, хорваты, гуцулы.

— А вы сами? — спросил Ворошилов.

— Серб… Товарищ командарм, — Дундич мучительно покраснел, — я сказал неправильно про мой эскадрон…

Только что получил рапорт. В эскадроне восемь убитых и три сильно раненные. Это значит — сто тридцать девять сабель.

Дундич ехал рядом с Пархоменко и по его просьбе коротко рассказывал о себе. В начале мировой войны он окончил белградский институт и получил место учителя в деревне. Но долго учительствовать ему не пришлось. Он был мобилизован и направлен в кавалерийскую школу. Окончив курс, получил назначение в гусарский полк. Воевал против австрийцев. Совершенно случайно (лошадь подвела) попал в плен к австрийцам. Был освобожден русскими. Потом оказался в лагере военнопленных в Одессе. И вот с первых дней Октября он примкнул к революции.

— Что же заставило вас пойти в революцию? — спросил Пархоменко.

Молодой командир пожал плечами:

— Трудно сразу сказать, — отвечал он, помолчав. — А я и не думал — раздумал… Само собой получилось. Как говорят? Сам определился.

Он мог бы еще много о чем рассказать, но умолчал из скромности.