Советской России.

Новый взрыв голосов потряс воздух. Задние надвинулись и рванулись вперед. Кузьмича закружило и отбросило к самым тачанкам. Его толкали со всех сторон, и ему стоило большого труда удержаться и не упасть под ноги лошадям. Сейчас каждый заботился только о себе. Хватаясь за чужие спины и руки, задние упорно пробивались вперед.

— Что, что он говорит? — спрашивали вокруг голоса. — Тише, ребята! Дайте послушать!

— Говорит: большая надежда на нас, на Конную армию, — весело сказал боец в папахе. — Ну и…

Дальнейшего Кузьмич не услышал.

Громкий крик прорвал вдруг наступившую тишину:

— Ероплан!..

Из курчавых облаков хищно скользил вниз самолет.

— Бросил! Бросил! — пронесся чей-то вопль. Толпа заволновалась и кинулась в стороны. Ахнул оглушительный взрыв.

Кузьмич, пыхтя, полез под тачанку. Там уже кто-то сидел. Приглядевшись, он узнал Сидоркина.

— Бьет, гад! — сказал Сидоркин, не глядя на него. Высоко в небе слышалось частое щелканье выстрелов.

С самолета открыли пулеметный огонь. В стороне рвали воздух короткие залпы. Кузьмич выглянул из-под колеса. Калинин спокойно стоял на тачанке и, прищурившись, посматривал вокруг. Возле него тесно сгрудились бойцы.

Устыдившись минутной слабости и боясь потерять взятый раз навсегда самоуверенный вид, лекпом полез спиной из-под тачанки.

— Федор Кузьмич, что это вы задом ходите? — произнес над ним насмешливый голос.

Лекпом оглянулся и увидел Климова.

— Трубку обронил, никак не найду, — сказал он, выпрямляясь.

— Так она ж у вас в руке, — показал трубач. Кузьмич сплюнул с досады:

— Тьфу! Черт ее забодай! А я-то ищу… Ну ладно, молчок, Василий Прокопыч.

— Могила, Федор Кузьмич…

Самолет, описав круг над полем, стал набирать высоту и, провожаемый ружейными залпами, вскоре исчез в облаках.

— Нет, ты только погляди, Роговец, какой боевой Михаил Иванович-то, а? — говорил пожилой боец товарищу с седыми усами. — Ведь на что я бывалый, а и то у меня волосы на голове дыбом встали. Мне еще не приходилось с этими, с еропланами-то. А он хоть бы что! Стоит себе — и ладно. Я как увидал, так у меня все в смятенье чувств пришло. Приехал к нам такой человек, а я, вместо того чтоб его уберечь, в кусты кинулся. И ведь как приехал — знамена привез. А это понимать надо: боевое знамя — святыня. Ай, нехорошо!.. Ну скажи, как совестно стало, выразить не могу. Вот, брат, какие они, наши вожди.

— А ему под пулями не впервой, — сказал тот, кого называли Роговцом. — Ребята сказывали, что он в революцию в Питере бригадой командовал.

— Ну? Кто говорил?

— Не то Мингалев, не то Бобкин. Не помню.

Слушая их разговор, Кузьмич и Климов протискивались за ними вперед. Они выбрались почти к самой тачанке как раз в ту минуту, когда Калинин вручал полкам боевые знамена. В поле разносились звуки «Интернационала».

— Ишь ты! И тридцать шестому дали! — произнес с явной завистью Климов. — А чем наш полк хуже?

— Ребята, чего вы толкаетесь? — сердито сказал стоявший рядом высокий боец.

— А что? Надо и нам, факт, посмотреть, — возразил Кузьмич, приподнимаясь на носки и крепко беря Климова за руку. Но небольшой рост того и другого не давал им возможности видеть, что происходит впереди. Они могли только слышать, что говорят.

— Глядите, и шестьдесят первому знамя дают, — сказал высокий боец.

Сделав отчаянное усилие, Климов вылез вперед. Чувство восторга и радостного сознания высокой награды за себя, за товарищей, за весь полк охватило его. Он смотрел не мигая на Поткина, который с взволнованным, красным, счастливым лицом стоял у тачанки и, приложив руку к фуражке, слушал Калинина.

— Товарищи, Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет награждает шестьдесят первый конный полк Красным знаменем, — говорил Калинин, держа древко знамени обеими руками. — Награждает за труды и доблесть, проявленные на Донском, Кавказском и Кубанском фронтах, за те жертвы, за ту беззаветную преданность, которые этот полк проявил. Я думаю, товарищи, что я смогу передать ВЦИКу, что как бы враг ни был силен и организован, он никогда не сможет захватить это знамя как трофей. Ваши знамена, побывавшие под пулями, с гордостью будут возвращены в музеи и поставлены там, где они будут видны всему миру…

Гремел оркестр. По всему полю перекатывались громкие крики «ура».

Вручив боевые знамена, Калинин стал спускаться с тачанки. Десятки рук потянулись к нему и, подхватив, бережно поставили на землю. Бойцы тесно обступили Михаила Ивановича.

— Тише, товарищи! Осторожно! — улыбаясь, говорил Ворошилов.

— Да мы осторожно. Нам бы только вопросик задать… Михаил Иванович, скажите, какое у нас в тылу положение? Верно говорят, голод-то ликвидировали, а по продразверстке облегчение будет? — спрашивали красноармейцы.

Калинин, сняв очки и протирая их платком, прищуренными глазами добродушно смотрел на бойцов. Выждав, пока наступила относительная тишина, он начал обстоятельно отвечать на вопросы.

Бойцы внимательно слушали, переглядывались и в знак одобрения покачивали головами.

— Михаил Иванович, а верно говорят, поляки не хотят с нами воевать? — спросил высокий красноармеец в папахе.

— Смотря какие поляки, товарищ, — сказал Калинин, внимательно посмотрев на него. — У нас есть сведения о выступлениях польских рабочих против войны с Советской Россией, но… — он поднял вверх указательный палец, — но ни в коем случае нельзя надеяться на легкость этой войны. Нам придется встретиться со стойким и упорным противником.

— Ничего, Михаил Иванович, Деникина разбили и панов достигнем, — уверенно произнес боец в буденовке.

— Товарищ Ленин очень надеется на Конную армию, — заметил Калинин.

— Надеется? Да уж что и говорить, одно слово — Конная армия! — весело заговорили бойцы. — Вы, Михаил Иванович, так и передайте товарищу Ленину, что мы, мол, не подкачаем, а вдарим так, что паны и сами забудут и другим закажут дорогу до нашей стороны.

— Факт!

— Ясно!

— Зря говорить не будем!

— Ребята! А ну качнем Михаила Ивановича!..

В большой, хорошо обставленной комнате с приспущенными шторами на окнах находились два человека. Один из них, пожилой, в генеральских погонах, сидел за столом, устало откинувшись на спинку кресла и положив худые руки на папку с бумагами. Тонкий солнечный луч, пробиваясь в окно, лежал на его бледном лице и, сбегая вниз, искрился на толстых жгутах пропущенного из-под погона аксельбанта. Другой, моложавый полковник, тихо позванивая шпорами, ходил по мягкому ковру. Из соседней комнаты доносилось прерывистое пощелкивание телеграфного аппарата.

— Она приближается широким фронтом, примерно в сорок-пятьдесят километров, — говорил