стоят. А сами-то окопались за проволокой, и нипочем их оттуда не выбить.

— Ну да! Что у нас, артиллерии нет? Генерал Толкушкин тоже за проволокой сидел, а ведь побили его.

— А как наш командир? — спросил Гришин.

— Ладыгин-то? Первейший командир. Этот, брат, не Карпенко. Наобум не полезет. У него, стало быть, человека зря не убьют… Да вот под Ростовом Карпенко-то на пулеметы в атаку пошел. А наш расплановал — кому с фланга, кому в тыл ударить. Раз, два — и готово! Батарею взяли и ни одного бойца не потеряли. А Карпенко что? Мелко плавает. Штаны коротки. Так, видимость од-на 1_ усы, бурка да глотка здоровая.

— Наш-то взводный очень молодой, — заметил Гришин, посмотрев на ехавшего впереди Вихрова.

— Ну и что же, все были молодые. Да и он зря не бросается. Соображение имеет. А это первое дело.

— Митька, гляди, кто едет, — сказал Харламов, повертываясь в седле и показывая рукой в поле, где стороной от дороги ехали Маринка и Сашенька. — Вы, стадо быть, с Маринкой земляки? — спросил он, пристально посмотрев на товарища.

— Ага.

— Ты вроде муж при ней? Митька помолчал и сказал:

— У нас с ней полная солидарность. Вот войну кончим — поженимся.

— Та-ак… А Саша как же? Ты, помнишь, все говорил, что она тебе своей косой за сердце зацепила.

Митька вздохнул.

— Ну, что Саша! Саша — барышня образованная. А я что? Эх, кабы скорей выучиться!.. Книжки вот теперь читаю. — Митька вытащил из кармана и показал Харламову тонкую книжечку.

— Но? — удивился Харламов. — А я не видал у тебя. Кто дал?

— Она и дала. «Прочти, — говорит, — а потом при случае мне расскажешь». Очень интересная книжечка. «Гарибальди» называется.

— Видал, как она Мише Казачку кисет-то расшила? — спросил Харламов.

— Видал… Покурим, Степа?

— Давай.

В задних рядах эскадрона, где ехали Кузьмич и Климов, тоже шли разговоры.

— Да. Спасибо товарищу Ильвачеву. Выучил меня грамоте на старости лет, — говорил Климов. — А то ведь только ноты и знал да фамилию расписаться. Был, как говорится, дурак дураком и уши холодные. Срамота, одним словом. Теперь хоть человеком стал.

— Факт! — пыхнув трубочкой, согласился Кузьмич. Он с покровительственным видом взглянул на приятеля. — Куда способнее образованному человеку. Вот, скажем, я, Василий Прокопыч, не поступи на действительной по медицинской части, ну и был бы пень пнем. А теперь все науки прошел и с каждым доктором свободно могу себя чувствовать, а перед другим, факт, и превосходнее себя окажу.

— Хорошая ваша наука, Федор Кузьмич, — сказал трубач.

— Медицинская наука всем наукам наука. Одним словом, тенденция, — веско заметил лекпом.

— Конечно дело, — поспешил согласиться Климов. — Ребры человеку вынать или там чего другое — это ведь не раз плюнуть.

— Вот я и говорю, с точки зрения.

— Да…

— Василий Прокопыч, глядите, что это там за город виднеется? — показал лекпом.

Вдали под пологим склоном поля сияли в солнечном мареве золотистые купола колоколен.

— А пес его знает… Стойте-ка, я сейчае у Вихрова спытаю.

Трубач выехал из строя, съездил в голову колонны и вскоре возвратился обратно.

— Узнали? — поинтересовался лекпом.

— Узнал, Федор Кузьмич. Умань это. Вихров говорит, здесь нам дневка.

— Умань? А-а… — Кузьмич покачал головой. — Значит, приехали. Факт!

Вдали послышался звук орудийного выетрела. Кузьмич встревоженно взглянул на приятеля.

— Слышите, Василий Прокопыч? — спросил он с опаской.

— Тяжелая бьет. Видать, фронт близко, — спокойно ответил трубач.

В передних рядах запели песню. Митька Лопатин прислушался и подхватил:

Ехавший по левую руку от него старый боец Барабаш с досадой сказал:

— Ну чего ты ревешь, Митька? Какой черт тебя душит? Смотри, как твоя кобыла ушами вертит. Не нравится ей:

— А что? — Митька, улыбаясь, посмотрел на него. — Моя кобыла понимает. Привыкла к шибко хорошему голосу. Знаешь, кто на ней ездил раньше? Кривонос. Наш, донбассовский. Вот голос был! Соловей.

Голова колонны втянулась в пригороды и остановилась. Было видно, как передние всадники начали спешиваться и разводить лошадей по дворам.

Петька привязал своего мышастого конька во дворе под поветью, набрал сенной трухи, лежавшей на жердях, и кинул ее в телегу под морду конька.

Мышастый конек зло прижал уши и опустил презрительно вздрагивающую нижнюю губу, поросшую жесткими волосками, вкладывая в это движение все свое неуважение к незадачливому хозяину.

— Лопай! — сказал Петька.

Конек фыркнул и отшвырнул мордой сено.

— Ну, значит, сыт, коли не хочешь, — заключил Петька. Он оглядел большой двор, с довольным видом приметил колодец и направился в хату.

Ни в черной комнате, ни в горнице никого не оказалось. Вдруг Петька вздрогнул от неожиданности. За дверью среди других вещей висели синие галифе. У него захватило дыхание. Не в силах превозмочь искушения, он потрогал брюки. «Эх, ну и сукнецо! Кавалерийские! Да… Было это у Махно, то раз, два — и точка!» Но новое положение обязывало, и он, покряхтывая и стараясь больше не смотреть на брюки, отошел к окну.

В сенях послышались шаги. С озабоченным выражением на полном румяном лице в хату вошла невысокая женщина в аккуратно повязанном белом платочке.

— Здравствуйте, хозяюшка, — вежливо поздоровался Петька. — Вот в гости к вам заехали.

— Здравствуй, здравствуй, сынок! Я и то бачу — конь во дворе. — Она внимательно посмотрела на Петьку. — Поди, исты хочешь, сынок?

— Не смею отказаться, мамаша, — сказал Петька с солидным достоинством. Он отпустил ремень и присел на лавку.

Хозяйка поставила на стол сало, кринку молока и нарезала хлеба.

— Ешь, ешь, коханый, — ласково говорила она. — меня тоже вот сынок второй год на службе. Может, и его хто покорме. Долго вы в нас простоите?

— А что?

— Да мне пидти треба, а хату некому поберегти.

— Иди, иди, мамаша. Я побуду, — успокоил Петька. — Только вот брюки бы ты убрала.

— На шо?

— Ну, мало ли кто зайдет. Унести могут.

— Шо ты, голубчик! Христос с тобой. У нас такого сроду не бывало.

— Мало ли чего не бывало. Время военное. Галифе — эти тоже вроде военные. Так что все может случиться. Ты все же, мамаша, убери их от греха.