Ангел улетучился...

'Конечно, должен!' Вдруг я узнал твой шершавый голос, Литвин. Ты произнес четко, словно продекламировал: 'Просвети неразумного, что именно он должен сделать!' В голосе присутствовала твоя снисходительная, кривая, мутная улыбочка с издевкой.

Девица - это была Света - сорванным, надрывно зазвеневшим голоском, со всхлипом каким-то, не то простонала, не то выкрикнула: 'Жениться!'

В этот момент я увидел вас: сначала Свету, в бедном пальтишке, понурые скобочки плеч... За нею плелся ты. Я еще глубже посунулся в темноту, спрятал в ладони горящую сигаретку. Я не мог уйти: сразу за раковиной светил фонарь, и, как я ни хоронись в тени, вы б меня увидели.

- Как ты это себе представляешь? - сухо полюбопытствовал ты. Ты демонстрировал терпение и умудреность, стоя красиво и независимо, глядел в сторону, в темноту над морем, а маленькая Света, сутулясь, мялась и смотрела, не отрываясь, снизу вверх в твое отвернутое лицо.

- А я скажу, как представляю! Очень даже просто! - она говорила громко, с вызовом, словно была не в себе. - Нам учиться осталось всего четыре месяца, у меня ничего не будет заметно! А как получим аттестат зрелости, так и распишемся!

- А дальше? Я уеду в Ленинград, поступать в университет. А ты? Со мной?.. Слушай, а ты не специально залетела, чтобы меня захомутать, а?

Света с рыданием мелко отступила на шажок и вдруг врезала тебе кулаком в физию - молниеносно и, наверное, очень сильно, потому что ты отпрыгнул, пришлепнув ладонь к левому глазу, куда пришелся удар. Ты ничего не успел сказать, а Света уже растворилась в темноте.

________________

Павел Сергеич, муж тети Любы, был главврачом нашей азовской горбольницы № 1. Это он отговорил Свету от аборта. Света родила сына, писала мне тетя Люба в ноябре месяце, когда уже в Азовске для меня все кончилось, когда я уже превратился в москвича и учился в университете.

На выпускной бал Света не пришла: в последние недели экзаменов стала заметна (во всяком случае, мне, знавшему ее тайну) отечность лица, лихорадочная припухлость губ и вокруг ноздрей; вообще, она как- то покрупнела, налилась в плечах; Женя, конечно, и другие наши девочки догадывались; переглядывались, пошептывались; Ни-Ни ненавидяще ела Свету глазами; конечно, и разговоры всякие наверняка были в учительской, но, слава Богу, хватило совести (а может быть, элементарной практичности; скорее всего, именно практичности; думаю, что будь на месте директора не мужик, не Шура-в-кубе, а баба - например, свирепая в своих добродетелях Ни-Ни или кристально-коммунистическая историчка и обществоведка Мария Самуиловна, было бы Бог знает что; а впрочем, скорее всего, ничего не было бы; тебя отбил бы папа - не римский, а твой: негодяй-отец прикрыл бы негодяя-сыночка) не поднимать скандала - достаточно было истории с исключением из школы в апреле, за два месяца до окончания, лучшего ученика школы Вани Синицы, шедшего на золотую медаль.

В апреле в дом к Ване нагрянула милиция и застигла его в подвале, то есть в лаборатории, в момент, когда Ваня выгонял на своем аппаратике спирт настоящий, восьмидесятипятиградусный; этот спирт был ему нужен как рабочий ингредиент при разработке фильтра против винного камня. Составили актик, аппаратик изъяли, делу дали ход... Учитывая отличные характеристики Вани и прочее, уголовного дела против него заводить не стали, оштрафовали родителей, а Ваню исключили из комсомола и из школы.

(Спустя шесть лет, когда Ваня, отслужив уже армию, окончил экстерном школу рабочей молодежи и учился на третьем курсе сельхозинститута, он писал мне в Москву, что получил патент на этот аппаратик и на свой способ выгонки спирта.)

В апреле, когда с Ваней случилась катастрофа, я пребывал в смутном состоянии какого-то странного, раздробленного существования: я жил одновременно в нескольких мирах; один мир - это математика; садясь к письменному столу, я словно входил в блистающий острогранный город с роскошно широкими и просторными улицами, гостеприимно перемежающимися пышными цветущими садами, город, освещенный благожелательным светом неведомого и невидимого солнца; атмосфера в этом городе состояла из вечно свежего ионизированного воздуха, которым дышалось свободно и радостно. Именно - свободно и радостно. В этом городе не было тебя, Литвин.

Второй мир располагался по соседству, за дверью моей комнаты - это был теплый мир моего дома, мир любящих меня баб Кати и тети Любы, мир светлоликого Павла Сергеича и моего восьмимесячного двоюродного братика Лешика, которого я возлюбил как родного - трепетно и сладко.

Но стоило мне выйти на улицу из калитки нашего двора, как подлинность мироздания, в стенах дома казавшегося единственным, рассыпалась мгновенно, и я оказывался в окружении мрачных призраков, в мире, где отсутствовала основа бытия; в мире, где все пребывало зыбким, тенеподобным и странно- угрожающим; в этом мире твоя тень сопровождала меня всюду; она закрывала от меня благостную, тишайшую, нежную весну с легким теплым туманцем по утрам, который легкий теплый ветерок навевал с моря; в этой тени тускнело прозрачное цветение вишен, миндаля и абрикосов; твоя тень и Женю накрыла, и Женя ради тебя покинула меня в ту весну - душою покинула... Меня окружила тесная стена одиночества и неуверенности в себе, которую ты осознанно и настойчиво ввинчивал в меня, презрительно похихикивая и иронизируя.

Мучительно нервное существование в нескольких разорванных меж собой мирах подвигнуло меня на глупость: в конце марта я вызвал тебя на дуэль - за то, что ты позволил себе в присутствии нескольких парней (но, на беду, ни Вани, ни Антона со мной не было) обозвать Свету Соушек. Я, сорвавшись, потребовал заткнуться, иначе...

- Что - 'иначе'? - с подлым, провокационным спокойствием надменно осведомился ты.

- Дуэль!!! - заорал я вне себя.

- Ага, - подыграл ты с обычной своей мутной, ехидной ухмылкой, - когда ждать секундантов?

На меня взирали как на свихнувшегося, как на остолопа, с луны свалившегося... Дуэлянт! Мы не знали, что у тебя первый взрослый разряд по боксу, иначе, конечно же, меня не допустили бы с тобой драться. В принципе ты мог бы пришибить меня и насмерть. После нокаута меня еще два дня пошатывало и подташнивало, я даже один день школу пропустил. Вероятно, это было сотрясение мозга. Баб Катя, которой я опрометчиво рассказал о 'дуэли' и о том, какой ты подлец, расстроилась смертельно и даже тайком позвонила В.Ф. и Шуре-в-кубе. Она, плача, причитала в трубку: 'Он же сирота, как можно...' Она грозилась даже в суд подавать. И только мой истеричный выговор ей заставил ее утихомириться.

Тогда-то Ваня и заявил тебе, что тебя следовало бы усыпить, как бродячую шавку. Через две недели его выгнали из школы.

_______________

Только что позвонила мисс Дженнет Джонс. Из-за дождя прогулка переносится на завтра, сообщила она. Таким образом, у меня освобождается день для работы над записками. Я отвожу себе еще один день на них, после чего обязан возвратиться к монографии о Т-преобразовании. Впрочем, мой мозг работает над монографией параллельно с работой над записками. Я уже знаю, как определить область существования Т-аргумента в (-n)-мерном пространстве Арбутова. Синтемология будет жить.

У мисс Дженнет Джонс удивительный - глубокий, мягкий, теплый - голос. Я словно въяве вижу пред собою ее смарагдовые глаза, совсем такие, как у Жени. Я, конечно, разочарован тем, что наша прогулка расстроилась. Меня тянет к мисс Дженнет Джонс.

Снаружи из низких - близких - облаков хлещет дождь.

Спускаюсь в ресторан обедать.

_______________

В мае баб Кате стало совсем худо. Павел Сергеич старался не выказывать тревоги, но это у него неважно получалось. Вскоре баб Катя и вставать перестала...

Я научился сам варить себе какао.

Когда я одевался на выпускной бал (вечером 21 июня, в понедельник), она почувствовала улучшение и даже встала с постели. Она научила меня в этот день завязывать галстук двойным узлом (до этого я знал лишь одинарный). У нее сияли глаза, в которых блестели слезы счастья. 'ну вот и вытянули тебя, Атеня; серебряный медалист! будущий студент МГУ! Как Никуля с мамой радовались бы!.. Господи, слава Богу...' И когда я уходил, баб Катя перекрестила меня вослед. Для этого она вышла на крыльцо. Она стояла на крыльце, держась за дверь, освещенная заходящим солнцем; у ворот Сысой Псоич, не видевший ее столько