Когда Джимми пришел домой, Аннабет уже дожидалась его на кухне. Он сел на стул, стоявший у стола напротив нее, и она улыбнулась ему той самой полузаметной улыбкой для двоих, которую он так любил. Эта улыбка, казалось, говорила ему, что даже если в течение всей последующей жизни он ни разу не откроет рот, чтобы заговорить, она все равно будет точно знать, что у него на уме. Джимми взял ее руку и прижал свой большой палец к ее большому пальцу, рассчитывая, что это придаст ему силы.

На столе между ними стоял монитор, оповещающий о состоянии ребенка. Они использовали его в прошлом месяце, когда Надин слегла с острым фарингитом. Слушая, как она хрипела и задыхалась во сне, Джимми мысленно то видел ее захлебнувшейся, то ожидал, что приступ кашля разорвет ее легкие, и тогда он, не выдержав, вскакивал с кровати, хватал ее в охапку и в одних трусах и футболке несся с ней в приемный покой реанимационного отделения. Девочка быстро поправилась, однако Аннабет все еще не убирала монитор в коробку, стоявшую в стенном шкафу в гостиной. Она включала его на ночь и слушала, как дышат во сне Надин и Сэра.

Сейчас девочки не спали. Из маленького динамика до Джимми доносились их шепот и хихиканье, а это повергало его в еще больший ужас — представлять себе дочерей и в это же время думать о совершенных им страшных грехах.

Я убил человека. Плохого человека.

Эта мысль жила и билась в нем рядом с осознанием этого греха и стыдом за содеянное.

Я убил Дэйва Бойла.

Эта мысль стучала в мозгу, словно капель по темени, она все еще жгла, жжение чувствовалось в животе. Она, как дождем, заливала его.

Я убил. Я убил невиновного человека.

— Дорогой, что с тобой? — спросила Аннабет, заглядывая ему в лицо. — Скажи, что не так? Это из-за Кейти? Милый, у тебя вид, как у умирающего.

Она, обойдя вокруг стола, приблизилась к нему, и Джимми увидел в ее глазах взволнованность, порожденную беспокойством и любовью. Она встала между расставленными ногами Джимми и, взяв в руки его голову, заглянула ему в глаза.

— Скажи мне. Скажи, что не так?

Джимми хотел скрыть от нее все. Сейчас ее любовь была для него больнее всего. Он не чаял вырваться из ее теплых рук, найти любой укромный темный угол, куда не добрались бы ни свет, ни любовь и где бы он мог свернуться калачиком и стонать до изнеможения от горя и от ненависти к самому себе.

— Джимми, — прошептала она и поцеловала его веки. — Джимми, поговори со мной. Пожалуйста.

Она прижала ладони к его вискам, ее пальцы перебирали его волосы, гладили голову; она целовала его. Ее язык проскользнул в его рот и, дойдя до устья гортани, пытался в поисках источника боли проникнуть глубже, высосать всю боль, а при необходимости даже обернуться скальпелем и, надрезав тревожащие его опухоли, высосать их, сделать так, чтобы он забыл о том, что они существовали.

— Поговори со мной. Пожалуйста, Джимми. Поговори со мной.

И, чувствуя, что она действительно его любит, он понял, что должен рассказать ей все, иначе он попросту пропал. Он был уверен, что она сможет спасти его, но был он уверен также и в том, что если не откроется перед ней сейчас, то наверняка умрет.

И он рассказал ей.

Он рассказал ей все. Он рассказал ей о Просто Рее Харрисе; рассказал ей о той печали, которая гнездилась в нем с детства, с одиннадцати лет; рассказал ей о том, что любовь к Кейти стала единственным светлым пятном в его тогдашнем унылом и бесполезном для кого-бы то ни было существовании; рассказал о том, что Кейти — свою дочь-незнакомку, которая и нуждалась в нем и, в то же время, относилась к нему с недоверием — он боялся так, как не боялся ничего на свете, и никогда не пренебрегал никакой работой ради нее, ради ее благополучия. Он рассказал своей жене, что любовь к Кейти и забота о ней были стержнем, на котором держался он сам и вся его жизнь; и когда с Кейти что-то случалось, то же самое случалось и с ним.

— И вот, — сказал он ей, когда ему от всего рассказанного стало тесно и душно в небольшой кухне, — я убил Дэйва. Я убил его и схоронил в водах Таинственной реки, а теперь о моем преступлении стало известно, и тяжесть этого преступления усугубляется тем, что он был невиновен.

Вот какие дела я совершил, Анна. Сделанного не переделать. Я думаю, мое место в тюрьме. Я должен признаться в убийстве Дэйва и отправиться в тюрьму, потому что я уверен в том, что мое место именно там. Нет, дорогая моя, так я и сделаю. Тут я лишний. Мне уже нельзя доверять.

Его голос звучал необычно, как будто говорил кто-то другой. Он звучал совершенно иначе, не так, как он привык слышать слова, слетающие с его губ. Наверное, и у Аннабет создалось впечатление, что перед ней незнакомец, некая копия прежнего Джимми или Джимми-призрак.

Лицо жены было напряженным и неподвижным, как будто она позировала художнику, пишущему ее портрет. Подбородок выдавался вперед, глаза ясные, но непроницаемые.

Джимми вновь услышал через монитор шепот в спальне девочек, звук этот походил на шелест ветра.

Аннабет наклонилась к нему и начала расстегивать пуговицы на его рубашке; Джимми следил, как проворно мелькают ее пальцы над его неподвижным, оцепеневшим телом. Она распахнула рубашку, сдвинула ее до плеч и прижалась ухом к центру его обнаженной груди.

— Я ведь… — начал он.

— Тс-с-с, — прошептала она. — Я хочу послушать, как бьется твое сердце.

Ее руки скользнули ему за спину, обхватили его, а голова еще плотнее прижалась к груди. Она закрыла глаза и едва уловимая улыбка изменила строгое очертание ее губ.

Они замерли на некоторое время в этой позе. Шепот, доносившийся прежде из монитора, сменился ровным дыханием спящих девочек.

Когда она разжала руки и отодвинулась, Джимми все еще чувствовал ее щеку на своей груди, словно какой-то навечно оставленный знак. Она, сев перед ним на пол, смотрела в его лицо, а затем подвинулась ближе к монитору и некоторое время они вместе прислушивались к дыханию спящих дочерей.

— Ты знаешь, что я сказала им, когда укладывала их спать сегодня?

Джимми покачал головой.

— Я сказала им, — полушепотом произнесла Аннабет, — что они должны относиться к тебе особенно