- Конечно.

Он устроился в кресле-качалке. Она ходила из дома на террасу и обратно. Напевала что-то себе под нос. На него снизошел покой, физическое и душевное умиротворение, которое он испытывал и раньше, но крайне редко.

- Хорошо живешь!

- Ты думаешь?

- Эта терраса и сад.

- Он требует много забот, а лето слишком короткое. Ты забыл, наверно, каково здесь зимой.

Чай с лимоном, сыр и печенье, визг электропилы вдалеке.

- Если б ты знала, сколько раз я проходил мимо вашей ограды и мечтал о таком же замечательном саде.

- У вас тоже хороший.

- В нем нет ни единого места, которое бы не просматривалось из дома. Я не мог уединиться ни в саду, ни в доме, только в подвале.

- Разве у тебя не было своей комнаты?

- Была, но я не осмеливался запирать дверь. У меня не должно было быть никаких секретов от них, поэтому они входили, когда хотели, без стука. Ящики моего письменного стола тоже запирались, но спрятать ключ я не смел. Не помню, чтобы мне впрямую запрещали, это само собой разумелось. Все свое я хранил в других местах. Помню, однажды я забыл на столике у кровати свой дневник, маленький такой блокнот желтого цвета, который легко прятать. Мне было лет пятнадцать-шестнадцать, и на первой странице я написал, что это мое личное, и я запрещаю кому бы то ни было прикасаться к нему. Мать не только прочла его, но и начертала карандашом поверх одной из страниц: Бог видит все.

- А из-за чего конкретно ты уехал?

- Не знаю. Уже не вспомню. Я понимаю, это звучит глупо, ведь прошло не так много времени, но я действительно не помню. Иногда я думаю, что я сбежал после того, как увидел, что отец избивает мать, но на самом деле после этого прошло много времени.

- Странно.

- Да. Я многого не помню. А про некоторые вещи я не знаю, были они или я все придумал, хотя это тоже происходило недавно. Но и то, что я помню отчетливо, мне трудно привязать ко времени: было мне тогда восемь, а может, десять или пятнадцать. Самое удивительное, что в какие-то периоды моей жизни мне из ночи в ночь снилось одно и то же, и в конце концов я стал верить, что это не сон, что так было наяву. Одно время я считал, что не получил аттестата из-за того, что не сдал письменного экзамена по-английскому, причем я не завалил его, вовсе нет, это был хороший сон, в котором я во время экзамена сидел и глядел на остальных ребят, я знал, что мне нет нужды писать тест, что он слишком легкий для меня и лучше б я пошел погулять по лесу, поэтому я встал и вышел. Как ни чудно это звучит, но долгое время, несколько месяцев, я наполовину верил, что действительно ушел с экзамена, хотя я знал правду... жаль, я не смогу объяснить...

- Я понимаю, - сказала она. И встала. - Я сейчас вернусь.

Чувство умиротворения исчезло. Я должен спросить отца, он один может сказать мне, если может и захочет.

- Мне пора.

- Так быстро?

- Я должен поговорить с отцом. Я могу тебе позвонить?

- Конечно.

Он шел быстро, чтобы решимость не остыла. Я должен сделать это, теперь или никогда, чего я боюсь, ребенком я боялся его побоев, но теперь я боюсь по старой привычке, он ничего мне не сделает, это я могу вставить ему, если захочу, он может только рассказать мне все, а правды я не боюсь.

- Габриель, это ты?

- Да.

- Уже вернулся? Хочешь кофе?

- Нет, спасибо.

Он сел за стол в маленькой гостиной. Солнце склонилось к западу и светило в северное окно, лучи упирались в портьеру.

- Я хотел спросить тебя.

- Спрашивай.

- Не чтобы ворошить старое, я спрашиваю только потому, что я, как ни странно это звучит, действительно не знаю, - почему я сбежал из дому?

- Давай не будем об этом. Забыли и забыли.

- Но я должен выяснить.

- Я пытался понять, как это могло произойти, в чем моя вина. Не думай, что я обвиняю во всем тебя одного.

- Давай не будем искать виноватых. Что ты имеешь в виду?

- Может, я слишком сильно любил тебя.

- Вот как ты на это смотришь.

- Или моя любовь была чрезмерно взыскательной.

- Ты хотел, чтоб я стал таким, как ты.

- Это обвинение?

- Я не хотел быть похожим на тебя. Если только в самом раннем детстве, не помню, но потом точно нет. Я называл тебя Авраамом.

- Авраамом?

- А себя Исааком. Сколько себя помню, я всегда боялся тебя, не только потому, что ты меня наказывал...

- Я никогда не наказывал тебя беспричинно.

- Я тоже так думал, поэтому всегда чувствовал себя виноватым и был слишком мал, чтобы отличить, где проступок, а где ощущение греховности.

- Это одно и то же.

- Нет. Почему мама чуть что краснела?

- Оставь свою мать в покое.

- Она в покое. Почему ты наказывал ее?

- Наказывал?

- Бил.

- Когда?

- Не знаю. Я видел это. Потому что она потакала мне?

- Габриель! Ты для этого приехал?

- Нет, нет! Мне не следовало приезжать.

- Тебе следовало приехать с другим настроем.

- Скажи мне, из-за чего я сбежал.

- Спроси об этом у своей совести.

- Что ты имеешь в виду?

- Ты сбежал не с пустыми руками.

- Я знаю.

- Твоя мать никогда не оправилась от этого потрясения.

Габриель поднялся.

- Я вижу, мы не договоримся. Ты взялся за старое, ты опять играешь на моем чувстве вины и прикрываешься Господом Богом. Значит, ты никогда не наказывал меня беспричинно? А что считать причинами? У инквизиторов тоже были веские причины! Ты переживаешь, что любил меня слишком сильно? Меряй свою любовь часами, которые я провел взаперти в чулане на чердаке!

- Ты вправду думаешь, что я наказывал тебя с легким сердцем?

- Не знаю. Но ты делал это с чистой совестью.