обязан понять. Мать подходит и встает рядом. Тебе не холодно в тени? - она гладит ее по волосам, может, я могу чем-нибудь помочь? Она садится и обнимает дочку за плечи. Марион не сдерживается, плачет. Вот и хорошо, поплачь, говорит Мария и вдруг замечает, не чувствуя ни неловкости, ни досады, что тоже заливается слезами. Они сидят рядышком и ревут. Это клевета, говорит Крафт. Клевета? Да я видел вас своими собственными глазами, на северной стрелке, я был в пятидесяти метрах! Крафт молчит. Крафт, да? - спрашивает Мария, и Марион кивает. Я не стыжусь того, что сделал, говорит Крафт. Смотритель выплевывает ему в лицо: мне насрать, хватает у тебя ума стыдиться или нет, но если завтра утром ты отсюда не уберешься, знай - у меня достанет ума чиркнуть пару слов твоей жене, рассказать, чем ты тут занимаешься. Он разворачивается и уходит. Онемевший Крафт плетется следом. Смотритель слышит шаги, но не оборачивается, лезет вверх по узкой расселине, шаги отстают. Где-то на середине острова он смачно бьет кулаком по левой ладони и улыбается, не разжимая губ, а за обедом Мария все-таки не может понять, как у него хватает наглости жрать тут как ни в чем не бывало? И Мардон снова чувствует, что раз они его не понимают, то он может помыкать ими, может решать все за себя и за них, раз он непостижим их умишком. Ему хочется сказать или сделать что-нибудь, чтобы озадачить их еще пуще, но его хватает только на то, чтобы обслюнить палец и провести им по кромке стакана, извлекая высокий тонкий звук, который кажется Марии неприятным. Марион со стуком кладет нож и вилку, кричит: ты вообще ни о ком не думаешь, кроме себя?! - и вскакивает. Этого он не ожидал. И он не понимает, с чего это она, поэтому он стучит кулаком по столу. Потом выскакивает из дому, шваркнув дверью, в слепом ожесточении бежит на маяк, по дороге вспоминает, что бинокль в лодке, возвращается. Нет в мире справедливости. Крафт видит, как он устремляется на маяк. Потом он видит Хелен, в кровати, с мокрым платком на лбу. Неужели меня можно запугать такой угрозой? Но почему бедная Хелен должна страдать из-за... Окружили, мерзавцы. Боже правый! Почему я должен ограждать ее от переживаний, когда она всю жизнь, ни разу не спросясь, выплескивает свои эмоции на меня? Он заходит в хижину. На столе лежит письмо, тут тебе и кому, и куда. По большому счету разве Марион лучше Хелен? Да и дорога ли мне Марион? Он разрывает заклеенный конверт надвое. И что значит любить? Нуждаться? Он вытаскивает из хижины стул, садится так, чтобы видеть и дом, и маяк. Откуда за ним наблюдает смотритель. Марион лежит на спине в сени деревьев. Она уже добежала до полянки, посреди которой сереет покосившийся амбар, перелезла через каменную ограду и теперь идет к нему по высокой сочной траве.
Сочувствующий вам, мизантроп Аскильдсен
Все-таки и переводчику тоже хочется, раз уж выпал такой шанс, втиснуть после текстов Хьелля Аскильдсена правильное 'немецкое' послесловие страниц так на восемьдесят шесть. Что было бы как раз в духе этого ироничного философа, который видит ближних насквозь, отчего исполняется к ним благородной и сдержанной (во всяком случае, сдерживаемой) неприязнью, отягощенной еще и состраданием к этим бедолагам. Однако мне дозволено лишь коротко объяснить, почему книжка эта имеет такой непоследовательный вид. Дело тут в том, что она - первое серьезное знакомство русского читателя с творчеством Аскильдсена, а коли так, то в ней представлены все этапы его большого, пятьдесят лет почти, творческого пути. Вопреки хронологии начать мы решили с 'Последних заметок Томаса Ф.' (1983), своего рода визитной карточки писателя, а завершаем романом 'Окружение' (1969). По личной просьбе автора, в книгу включена новелла 'Карл Ланге' (1983) - Аскильдсен утверждает, что писал ее с думой о Восточной Европе, где государственная машина с веселым хамством подминает под себя любого, даже до мозга костей лояльного, гражданина, а потом цинично списывает его в расход. Но вернемся к началу. Стартовал Аскильдсен в 1953 году сборником рассказов, в которых с хемингуэевской лапидарностью описывал отношения полов и поколений. Но он живет и творит в Норвегии, которая не первую сотню лет гордится чистотой воздуха, воды и морали. Настолько, что в пятидесятые годы минувшего века совершенно невинные, по меркам сегодняшнего дня, констатации Аскильдсена воспринимались как неэтичные посягательства на основы миропорядка. Со всем вытекающим: в его родном городке Мандел хлопотами преста не только изъяли книгу из библиотеки и витрин книжных магазинов, но и сумели так надавить на психику Аскильдсена-отца, местного депутата законодательного собрания, что тот сыновнюю книгу сжег. Так что бунтарской карьера Аскильдсена неожиданно оказалась с самого начала. Да так и пошло. К нему довольно настороженно относятся коллеги-писатели, потому что язва Аскильдсен обладает абсолютным словесным слухом, а к нему самому особо не придерешься, пишет-то он, только когда есть что сказать, на круг выходит порядка трех предложений за полновесный рабочий день, которые ему удается написать - или вымарать, потому что он 'испытывает даже большее удовлетворение, если находит то слово, которое можно изъять из текста'. Так что в Скандинавии он по самому гамбургскому счету служит эталоном стиля. Быстро определив свой круг тем: сложность человеческих взаимоотношений, внутренняя несвобода в поступках, скука, 'раз незачем жить, то незачем и умирать', - он вот уже полвека ищет подходящую форму это показать. Появившиеся в шестидесятые годы сборник 'Кулисы' и роман 'Окружение' очень с этой точки зрения показательны.
Четыре писателя: Роб-Грийе, Камю, Кафка и Беккет - оказали зримое влияние на начинающего автора. Единственный внятный ему смысл сочинительства в том, чтобы помочь читателю увидеть все своими глазами. В детстве, будучи юным биологом, я провела много часов, наблюдая за песчанками. Их содержали в специальной клетке с расчерченным на квадраты полом, так что легко было вести записи: квадрат такой- то, лезет на стенку переместилась туда-то, ест - вернулась назад, помочилась. На основе пухлых томов таких наблюдений потом защитили пару диссертаций о законах поведения песчанок. Точь-в-точь тем же способом постигает загадочную природу человеческих взаимоотношений Аскильдсен: он наблюдает за героями, которые смотрят на себя со стороны и следят друг за другом (а чтоб ни у кого не оставалось сомнений в том, что речь именно о вуайеризме как осознанном приеме, героям 'Окружения' и 'Бабьего лета' выдается по биноклю).
Самое формалистское из этих произведений, конечно же, 'Окружение' это не роман в привычном смысле слова и даже не сценарий, а длинная-предлинная ремарка, недаром по нему был снят классический фильм 'Мария Марушка'. Норвежские студенты на примере этого романа постигают сущность приема 'остранения', хотя могли бы еще и осмеяния, иначе называемого демифологизацией, поскольку воспевание малой родины, такого вот медвежьего угла, где противостоят стихиям мужественные простые люди, не обезображенные цивилизацией, - это половина скандинавской литературы, святая святых, на которую никому не положено замахиваться, а у Аскильдсена господин К. кружит по крохотному островку как по тюремному дворику, ненароком сея жгучую ненависть и темную любовь...
Другая священная скандинавская корова - женская эмансипация, но для Аскильдсена нет, видно, ничего святого - прочтите хотя бы 'Ингрид Лангбакке'. Желание скрупулезно показать все, как было, навсегда определило особую повествовательную манеру - из всех слов богатого норвежского языка Аскильдсен остановил свой придирчивый выбор на немногих, например, 'сказал' кажется ему словом объективным, а 'спросил' уже, с этой точки зрения, сомнительным. Если в ранних новеллах за бесконечными повторами скрывается боязнь рассеять лексическими изысками читательское внимание, то в более зрелых вещах такая заезженность несет ясную смысловую нагрузку: люди ведут себя, как заведенные, они легко соскальзывают на формальное общение, отношения мужа-жены, родителей-детей, братьев-сестер - ритуальное действо, лишенное смысла и теплоты. Откуда ж тут взяться разнообразию?
Аскильдсен пишет, точно разыгрывает шахматный этюд. И так же движутся по жизни его герои - выверяя каждый шажок, но твердо зная, что их планомерное движение к цели будет прервано посторонним вмешательством; они живут без азарта, но и в отчаянье от бессмысленности и скукоты жизни не впадают. Почти всегда меланхолики, они знают, что любить людей, особенно носящих одну с тобой фамилию, трудно, поэтому выбирают одиночество, иногда подлинное, иной раз - прилюдное. Как все хорошо информированные оптимисты, они не ждут от жизни подарков и относятся к их отсутствию с большой иронией. Если у вас хоть раз мелькал вопрос: 'А как выглядит стоически-ироничное издание Кафки?' - то почитайте эту книгу.
Ольга Дробот
